Разбитые стекла, которыми были усыпаны комнаты, убрали, и этим пришлось ограничиться, ибо нечего было и думать о том, чтобы посылать за стекольщиком: в Неаполе в три часа утра никто не станет утруждать себя. К тому же, через десять минут всю эту работу пришлось бы начинать заново, и было куда экономнее пока что ограничиться одними жалюзи.
Мне посчастливилось больше других: ветер сорвал у меня только одну ставню. Но зато у меня не осталось ни одного стекла. Я забаррикадировался как мог и попытался уснуть. Но к порывам ветра добавились гром и молния. Я укрылся на первом этаже, где ветер был не так силен и где он наделал меньше бед. И тут началась такая гроза, о которой мы, северяне, не имеем никакого понятия. Она сопровождалась таким дождем, какой мне довелось видеть только в Калабрии: они были сродни.
В один миг Вилла Реале образовала одно целое с морем; вода поднялась до уровня окон первого этажа и проникла в гостиную. Сразу же после этого г-на Мартино предупредили, что его подвалы затоплены и бочки танцуют кадриль, а во время второй фигуры у некоторых уже вышибло дно.
Через минуту потоком пронесло осла, нагруженного овощами; его, а вслед за ним и его владельца, влекло прямо к сточной канаве. Клоака поглотила осла, и он исчез. Хозяин его оказался удачливее: зацепившись ногой за фонарь, он держался изо всех сил и был спасен.
За один час в Неаполе выпало столько осадков, сколько в Париже выпадает за два месяца, да и то при дождливой зиме.
История с ослом меня настолько ошеломила, что я без конца возвращался к ней; тогда мне рассказали о еще двух подобных же происшествиях.
Шесть-восемь месяцев тому назад, во время последней бури, офицер, командовавший ротой, был унесен вздувшимся от дождя потоком в водосток огромного здания, называемого Серральо. Больше о бедняге никто никогда не слышал.
Ну а два года назад, во время предпоследней бури, случилась еще более страшная и невероятная история. Одна француженка, г-жа Конти, возвращалась из Капуа в своем экипаже. Застигнутая грозой, подобной той, что мы пережили, она решила продолжить путь, вместо того чтобы укрыться со своим экипажем в каком-нибудь надежном месте. При спуске с Капо ди Кино дорогу ей перерезала улица, которая вела к морю. Улица эта превратилась не просто в поток, а в настоящую реку. Увидев это, кучер испугался и хотел повернуть обратно. Госпожа Конти приказала ему ехать дальше; кучер отказался, между ними завязалась перепалка, после чего он спрыгнул со своего сиденья и бросил экипаж. Тем временем река продолжала вздуваться, потоки воды хлынули на поперечную улицу, где находилась г-жа Конти. Испуганные лошади сделали несколько шагов вперед, их накрыло водой, несущейся с Капо ди Монте и Капо ди Кино; через мгновение они потеряли опору, и их унесло вместе с экипажем; через двадцать шагов экипаж был разбит вдребезги. На следующий день нашли труп г-жи Конти.
Но Неаполь обладает одним преимуществом: спустя два часа от такого рода потопов не остается и следа, если не считать того, что улицы после этого становятся чистыми, что случается с ними лишь в подобных обстоятельствах. Тем не менее существует чиновник, которому поручена уборка площадей, но его никогда не видно: известно только, что его называют portolano[76], вот и все.
Я забыл сказать, что, несомненно для того чтобы не попадать в положения, подобные тем, о каких мы рассказали, все фиакры в Неаполе разъезжаются кто куда, как только с неба падает первая капля дождя. Остановить их неспособны ни крики, ни просьбы, ни угрозы: они напоминают стаю птиц, в которую бросили камень. Но едва устанавливается хорошая погода, то есть когда в фиакрах больше нет нужды, они возвращаются на свои обычные места.
Другая привычка неаполитанских кучеров — распрягать лошадей, чтобы накормить их. Они кладут внутрь коляски пук сена и открывают обе дверцы: каждая лошадь ест со своей стороны, как в стойле. Если в это время появляется клиент, кучер знаком показывает, что лошади кормятся, и отсылает его к своему собрату.
Посвежело, улицы стали чистыми, и мы с Жаденом захотели воспользоваться этим двойным преимуществом, решив посвятить утро пешей прогулке. Мы совершенно пренебрегли церквами, архитектура которых в целом весьма и весьма посредственна.
Мы начали с собора, что было справедливо. Над большой внутренней дверью, подвешенная между небом и землей, словно гробница Магомета, находится гробница Карла Анжуйского. Я рассказал его историю в "Сперона-ре". Это тот самый государь, который пожелал, чтобы у его жены был трон, подобный тем, какие имели три ее сестры-королевы, и, для того чтобы он мог достичь этой цели, с эшафота скатилась голова Конрадина. Напротив могилы короля-убийцы находится гробница короля-му-ченика, гробница скромная, какую и положено иметь венгерскому принцу, взявшемуся править неаполитанцами. Это могила Андрея. Спящий там покойник при жизни был красивым и беззаботным молодым человеком, который как-то утром, несомненно из прихоти, возымел смешную претензию стать королем, поскольку он был мужем королевы. На следующий день после того, как эта нелепая мысль взбрела ему в голову, он застал королеву за рукоделием, в которое она была так погружена, что он подошел к ее креслу незамеченным. Она сплетала разноцветные шелковые нити. Не догадываясь о цели ее занятия, он спросил:
— Что это вы делаете, сударыня?
— Плету веревку, чтобы повесить вас, мой дорогой господин, — с самой очаровательной улыбкой отвечала Джо-ванна.
Несомненно, отсюда происходит поговорка: "Сказать правду, смеясь".
Через три дня Андрей был удушен этой самой прелестной шелковой веревочкой, которую жена его, как она ему сказала, сама сплела с этой целью.
Из собора мы направились в церковь святого Доминика. Там, по крайней мере, можно испытать удовольствие: вы находитесь в чисто готическом здании и видите, что церковь посвящена основателю инквизиции — она печальна, прочна и мрачна.
Именно в этой церкви находится знаменитое распятие, заговорившее со святым Фомой. Чудотворный образ принадлежит Мазуччо I. Святой боялся, что он допустил какие-нибудь ошибки в своей "Сумме теологии" и потому пришел к подножию распятия, мучимый этим страхом. Христос, видя тревогу своего слуги, пожелал успокоить его и сказал: "Bene scripsisti de me, Thoma; quam ergo mer-cedem recipies. ("Ты хорошо написал обо мне, Фома, я обещаю, что ты получишь вознаграждение".)
Хотя происшедшее было ново и странно, он ничуть не растерялся.
"Non aliam nisi te" ("Мне не нужно ничего, кроме тебя, Господь мой"), — ответил святой и почувствовал, как он приподнялся над землей: это было предвестием того, что скоро он поднимется на Небо.
В церкви святого Доминика меня прежде всего привлекает ее ризница, где находятся двенадцать гробниц, в которых покоятся двенадцать государей из Арагонской династии. Мне следовало бы сказать не "двенадцать гробниц", а "двенадцать гробов": покойники, лежащие с открытыми лицами, со всем тщанием набальзамированы какими-то современными им Ганналями. В коллекции не хватает последнего из королей династии: как известно, он приехал умирать во Францию.
Среди этих гробниц находятся еще две, которые, не будучи королевскими, тем не менее чрезвычайно любопытны. Одна из них — гробница Пескары, наравне с коннетаблем Бурбоном осаждавшего Марсель. Изгнанный марсельцами, он взял кровавый реванш при Павии. Над его гробом находятся его портрет и разорванное знамя, а также короткий простой железный меч — как говорят, тот самый, который отдал ему Франциск I за два часа до того, как он написал матери знаменитую фразу: "Все потеряно, кроме чести".
Другая гробница — просто огромный сундук, ключ от которого ризничий хранит у себя в кармане. В ней, как уверяют, находится тело Антонелло Петруччи, повешенного во время заговора баронов. То, что это вовсе не Антонелло Петруччи, может доказать самый жалкий ученый, самый ничтожный topo lettorato[77], как обычно называют эту породу в Неаполе, но неоспоримо одно — это действительно повешенный, как о том свидетельствуют его раздробленная шея, перекошенный рот и до сих пор сведенные судорогой мускулы лица. На трупе, одетом с некоторой изысканностью, — то же платье, что было во время казни. Я вынужден сознаться, что синьор Антонелло Петруччи показался мне весьма уродливым. Правда, при жизни он, вероятно, был лучше. Виселица не красит.
