По его виду и по тому, как он вошел в комнату императрицы, Агриппина все поняла. Тем не менее она сделала вид, что ничего не боится:

— Если тебя прислал ко мне за новостями мой сын, вернись к нему и скажи, что я спаслась.

Тогда один из солдат вышел вперед и, пока Агриппина еще говорила, ударил ее палкой по голове.

— О! — воскликнула Агриппина, вздымая руки к небу. — О! Никогда не поверю, что Нерон матереубийца!

Вместо ответа, Аникет вынул меч.

Тогда Агриппина жестом возвышенного бесстыдства сбросила с себя покрывало и, обнажив свои чресла, которые она хотела наказать за то, что они выносили Нерона, воскликнула:

— Feri ventrem! ("Поражай чрево!")

И тут же она получила четыре или пять ударов мечом, от которых умерла, не издав ни звука.

Не правда ли, до конца она осталась такой, какой я описал ее вам? И умерла она так, как жила.

Что касается Нерона, то подождем пока: он еще не показал себя полностью. Пока он убил только Британика и Агриппину; ему еще надо убить Октавию. Но Октавию убить трудно именно из-за ее слабости. Агриппина боролась против Нерона, во время борьбы она поскользнулась на крови Клавдия и упала — так ей и надо. Но Октавия! Как зарезать эту нежную овечку? Как задушить эту белую голубку? Это единственная женщина в Риме, которой ни разу не коснулась клевета.

Ее рабов подвергли пыткам, чтобы узнать, не совершила ли она какое-нибудь неведомое преступление, за которое ее можно было бы наказать. Рабы умерли, не осмелившись обвинить ее. Пришлось снова прибегнуть к услугам Аникета. В разгар какого-то обеда, пока Нерон, увенчанный розами, покачивал головой в такт поющим музыкантам, вошел Аникет, бросился к ногам Нерона и закричал, что, сраженный угрызениями совести, он пришел сознаться императору в том, что он любовник Октавии.

Октавия, это невинное создание, любовница Аникета!

Никто не поверил в это чудовищное обвинение, но не все ли равно Цезарю? Ему нужен был предлог, и только. Аникета изгнали на Сардинию, а Октавию — на Пандатарию.

Затем, через несколько дней, Октавии сказали, что ей нужно умереть.

Бедное дитя, которое так мало видело в жизни счастливых дней, тем не менее боялось смерти. Октавия принялась плакать, протягивая к солдатам руки, умоляя Нерона уже не как жена, а как сестра, заклиная пощадить ее во имя Германика. Но приказ не подлежал изменению: ни мольбы, ни слезы не могли заставить простить ей чудовищное преступление — ее чрезмерную добродетель. Бедняжку схватили за руки, выпрямили их силой, вскрыли ей ланцетом вены, но застывшая от страха кровь не желала течь, тогда вены разрезали бритвой; однако кровь по-прежнему не текла, и Октавию удушили паром кипящей ванны.

Поппея тоже дала убийцам приказ: она хотела быть уверена, что Октавия действительно мертва, и ей принесли голову несчастной.

Тогда она спокойно вышла замуж за Нерона.

В припадке раздражения Нерон однажды убьет ее ударом ноги.

Мы были в том самом месте, где произошла ужасная драма, о которой только что было нами рассказано. На месте этих самых руин Агриппина некогда сидела за одним столом с Нероном; именно на этот берег Нерон пришел проводить мать. Мы сели в лодку, находясь в том самом заливе, в воды которого сбросили Агриппину, и проплыли тем же путем, который она преодолела вплавь, чтобы добраться до Бавл.

Нам показали гробницу, которую выдают за могилу Агриппины. Между тем могила Агриппины находилась вовсе не с этой стороны Бавл, она была на дороге в Мизену, рядом с виллой Цезаря. И к тому же гробница Агриппины не была такого размера. Вольноотпущенники похоронили Агриппину тайком и после смерти Нерона поставили ей памятник. Тацит говорит, что это свидетельство запоздалой любви было совсем небольшим: levem tumulum^[75].

Байский залив, наверное, был изумителен, когда берега его были усеяны домами, холмы — деревьями, воды — кораблями, ибо и сегодня, когда от домов остались одни развалины, когда холмы, вздыбленные землетрясениями, выжжены и бесплодны, когда воды его молчаливы и пустынны, — Байи по-прежнему один из самых прелестных уголков земли.

Вечер стоял дивный. Мы спустились к тому самому месту, где находилась вилла Агриппины. Виллу поглотило море, так что бесполезно искать ее развалины. Затем, при свете луны, которая взошла за Сорренто, расположенным напротив, на другом берегу Неаполитанского залива, мы пошли по дороге, по обеим сторонам которой возвышались гробницы. Дорога ведет от берега моря к деревне Баколи, в древности — Бавлы. Был праздник, и бедная деревушка веселилась. Жители пели и плясали посреди развалин, посреди надгробий исчезнувшего народа, на той самой земле, по которой ходили Манлий, Цезарь, Агриппина, Нерон, на земле, куда приехал умирать Тиберий.

Да, старик Тиберий покинул свой остров. Он находился в Байях, куда, вероятно, приехал на воды, когда до него дошли слухи, что подсудимых, обвиненных им самим, отпустили, даже не выслушав. Это ужасно попахивало бунтом. Поэтому Тиберий поспешил вернуться в Мизену, откуда рассчитывал отплыть на Капрею, свой дорогой остров, свое верное пристанище, свою неприступную крепость. Но в Мизене силы изменили ему, и он не смог ехать дальше. Агония была долгой и ужасной. Умирающий цеплялся за жизнь — старый император совершенно не хотел быть причисленным к рангу богов. В какой-то миг Калигула решил, что Тиберий умер, и стянул с его пальца кольцо. Тиберий приподнялся и потребовал кольцо обратно. Калигула, дрожа, убежал в смятении. Тиберий спустился с кровати, хотел преследовать его, покачнулся, позвал на помощь, но никто не пришел, и он упал на пол. Тогда вошел Макрон, посмотрел на императора и, когда Калигула спросил его из-за двери, что надо делать, ответил:

— Все очень просто, набросьте матрас на эту старую скелетину, и кончено дело.

Такого надгробного слова удостоился Тиберий.

Как мы уже сказали, римский флот стоял в мизенском порту. Во время землетрясения 79 года флотом командовал Плиний. Именно из Мизен он отправился в Стабии изучать происходившее в них извержение вулкана; там он и умер, задохнувшись.

XXXV

СКВОЗНЯК В НЕАПОЛЕ. НЕАПОЛИТАНСКИЕ ЦЕРКВИ

Несмотря на усталость от проведенного дня, в экскурсии на землю классиков — Вергилия, Горация и Тацита — для нас было столько прелести, что мы с Жаденом предложили совершить на следующий день подобную же поездку в Помпеи; однако Барбайя встретил нашу идею воплями. На следующий день Дюпре и Малибран пели, и импресарио не собирался терять шесть тысяч франков сбора из любви к античности. Решено было отложить экскурсию на послезавтра.

Как дальше будет видно, нам посчастливилось, что мы не воспротивились аристократической власти царя Сан Карло.

Когда мы в полночь вернулись в Неаполь, стояла самая прекрасная, какую только можно себе представить, погода: на небе ни облачка, на море ни морщинки.

В три часа утра я проснулся от того, что три мои окна открылись одновременно, и восемнадцать стекол, выпав из рам, упали на пол.

Я вскочил с кровати и подумал, что нахожусь в опьянении. Дом шатался. Я вспомнил о Плинии Старшем и, боясь задохнуться, как он, поспешно оделся, схватил свечу и выбежал на лестничную площадку.

Все постояльцы г-на Мартино Дзира поступили точно так же. Каждый, более или менее одетый, стоял на пороге своего номера. Я увидел, как Жаден, с химической спичкой в руке, приоткрыл свою дверь, а в ногах у него путался Милорд.

— Мне кажется, где-то сквозняк, — сказал мне он.

Этот сквозняк только что снес крышу дворца князя ди Сан Теодоро вместе со всеми слугами, находившимися в мансардах.

Все объяснилось: мы были лишены радости пережить извержение — это был просто порыв ветра, но порыв такой, какой бывает только в Неаполе и не имеет ничего общего с подобными явлениями в других странах.

Из семидесяти окон целыми остались только три. Семь или восемь потолков треснули. По всему дому, сверху донизу, прошла трещина. Было сорвано восемь жалюзи, слуги бежали за ними по улицам, как бегут за унесенной ветром шляпой.