В этой башне, теперь превращенной отчасти в дровяной склад, отчасти — в отхожее место, Козимо Старый провел четыре дня — несомненно, самых тяжелых в его долгой жизни. В эти четыре дня, опасаясь, как бы враги не отравили его, он почти полностью воздерживался от еды.
Ибо, как говорит Макиавелли, многие желали бы отправить его в изгнание; но много было и таких, кто желал его смерти, остальные же молчали — либо из сострадания, либо от страха. Из-за таких вот колеблющихся нельзя было принять никакого решения. А в это время Козимо, запертый в башне и находившийся под надзором тюремщика, мог слышать все, что происходило на площади: и бряцание оружия, и непрестанный звон колокола, созывавший балию на заседание. Он опасался, что его могут приговорить к публичной казни, а еще более — что ему скрытно нанесут предательский удар. Последнее казалось ему наиболее вероятным, а потому за четыре дня он съел лишь немного хлеба, который был прихвачен им из дому. Тюремщик догадался о подозрениях своего подопечного, когда тот уже в четвертый раз не прикоснулся к ужину. Он подошел к узнику и, взглянув на него, грустно покачал головой: «Ты не доверяешь мне, Козимо, — сказал он, — ты боишься, что тебя отравят, и от страха хочешь уморить себя голодом. Мало чести ты мне оказываешь, если думаешь, будто я способен приложить руку к такому гнусному делу. Вряд ли тебе стоит опасаться за твою жизнь: поверь, у тебя много друзей и во дворце, и за его стенами; но если все же тебе угрожает смерть, насчет меня ты можешь быть спокоен, ибо, клянусь тебе, для этого врагам твоим придется воспользоваться помощью кого-то другого. Никогда я не замараю рук чьей-либо кровью, а уж тем более твоей, ведь ты не сделал мне ничего плохого. А потому успокойся, ешь вдоволь и береги себя для друзей и для отечества. Чтобы окончательно избавить тебя от этих страхов, я прошу оказать мне честь и допустить меня к твоему столу: во время каждой трапезы я буду пробовать всю еду перед тем, как ты к ней прикоснешься».
Услышав эти слова, Козимо вмиг воспрянул духом, бросился на шею тюремщику, со слезами на глазах поцеловал его и заверил в вечной своей благодарности, обещая не забыть о нем, если вернет себе благосклонность фортуны.
Вспомнил ли Козимо в счастливые дни о своем обещании, данном в дни несчастья? Об этом у Макиавелли ничего не говорится.
Имя тюремщика, который, как мы видим, далеко превзошел всех чувствительных и честных тюремщиков господ Кенье, Гильбера де Пиксерекура и Виктора Дюканжа, — имя его было Федериго Малавольти.
Немногим тюремщикам удалось войти в историю — так сохраним его имя для потомства!
ПЛОЩАДЬ ВЕЛИКОГО ГЕРЦОГА
Выйдя из Палаццо Веккьо, вы оказываетесь перед двумя мраморными фигурами, обращенными к вам спиной, — «Геркулесом и Каком» Баччо Бандинелли и «Давидом» Микеланджело, гигантами-часовыми этого гигантского дворца; слева, на втором плане, — Лоджия деи Ланци, а напротив, немного подальше, — крыша Пизанцев; наконец, справа — знаменитый Мардзокко, который разделил с Иисусом Христом честь быть гонфалоньером Флоренции; за ним — фонтан Амманати и конная статуя Козимо I, работы Джамболоньи.
Баччо Бандинелли в своем подражании Микеланджело довел черты его творчества до крайности, притом что манера самого Микеланджело грешила бы крайностями, если бы не присущее ей величие. Этот скульптор создал копию античного Лаокоона, которая, на его взгляд, была прекраснее оригинала. Когда об этих его притязаниях рассказали Микеланджело, тот лишь заметил:
— Трудно обогнать кого-то, если идешь позади него.
Художники восхищались изгибом шеи у Кака. Вероятно,
Баччо Бандинелли также полагал, будто эта деталь — лучшее, что есть в его скульптурной группе, поскольку сразу, как только эта часть была выполнена, он сделал с нее слепок и послал в Рим. Микеланджело, видевший эту копию, сказал только:
— Это хорошо, но подождем, когда будет готово все остальное.
Он не ошибся: остальное, другими словами, торс Кака, справедливо сравнили с мешком, набитым сосновыми шишками.
Микеланджело был не единственный, с кем Баччо Бандинелли разошелся во взглядах на искусство и обменивался колкостями. Бенвенуто Челлини, управлявшийся с кинжалом так же ловко, как с резцом, ненавидел его настолько же сильно, насколько он преклонялся перед Микеланджело. Однажды оба скульптора одновременно оказались во дворце у Козимо I и, несмотря на присутствие великого государя, между ними тут же вспыхнула очередная ссора. Они распалились настолько, что в какой-то момент Бенвенуто показал Бандинелли кинжал и воскликнул: «Баччо, знаешь, что я тебе посоветую? Поищи-ка себе другой свет, потому что, Богом клянусь, из этого я тебя выпровожу». — «В таком случае, — ответил Бандинелли, — предупреди меня об этом заранее, чтобы я успел покаяться в грехах, а не умер бы как собака, иначе, когда я окажусь перед райскими вратами, меня могут принять за тебя!..»
Герцог утихомирил Бенвенуто, заказав ему статую Персея, и успокоил Бандинелли, поручив ему выполнить фигуры Адама и Евы.
Что касается «Давида», то у него также есть своя история, ибо каждая из статуй и картин, в великом множестве украшающих Флоренцию, могла бы немало рассказать о себе. Сто лет фигура Давида таилась в глыбе мрамора, едва тронутой резцом: Симоне да Фьезоле, скульптор начала XV века, успел приступить к работе над статуей гиганта. Но из-за недостатка опыта он ошибся в расчетах и отколол будущую статую от пьедестала. Замысел остался невоплощенным, глыба мрамора — необработанной. Микеланджело увидел эту глыбу и проникся к ней жалостью. Он вступил в единоборство с камнем и так успешно использовал свое оружие — молоток и резец, что из камня вышла фигура Давида. Микеланджело было тогда двадцать девять лет.
Во время работы над этой скульптурой мастера посетил гонфалоньер Содерини, единственный пожизненный гонфалоньер в истории Флоренции. Высокий гость, выдающуюся глупость которого Макиавелли, его секретарь, сделал общеизвестной, сложив о нем четверостишие, не преминул высказать Микеланджело множество замечаний. Раздраженный скульптор притворился, будто собирается в угоду Содерини что-то переделать, взял резец и одновременно набрал в горсть мраморной пыли. Затем он попросил Содерини подойти поближе и проверить, правильно ли был исполнен его совет. Когда Содерини приблизился и тупо вытаращил глаза, Микеланджело бросил ему в лицо горсть пыли, из-за чего гонфалоньер едва не лишился зрения.
Вазари и Бенвенуто были не правы, когда утверждали, будто «Давид» — это шедевр; не правы были и те, кто в последующие эпохи говорил, что статуя эта — ниже всякой критики. На самом деле это всего лишь раннее произведение мастера, изобилующее как достоинствами, так и недостатками, однако здесь оно оказалось на месте и чудесно дополняет ансамбль этой великолепной площади.
Лоджия деи Ланци, шедевр Андреа Орканьи, подписывавшего свои картины «Orcagna, sculptor[57]», а свои скульптуры — «Orcagna, pictor[58]», была выстроена в 1374 году для заседаний балии, происходивших прямо на площади, — чтобы городские чиновники не вымокли под дождем. А надо сказать, что когда во Флоренции идет дождь, то он льет как из ведра. Эта лоджия играла во Флоренции ту же роль, что и ростры на Римском форуме; отсюда, а еще с Рингьеры, своего рода трибуны, установленной перед входом в Палаццо Веккьо и исчезнувшей в разгар одной из политических бурь, ораторы обращались к народу. При власти Медичи поблизости от Лоджии размещалось караульное помещение ландскнехтов, а поскольку им, как всяким наемникам, заняться было нечем, то они проводили время, прогуливаясь под этим изящным портиком; отсюда и новое название — «Loggia dei Lanzichenecco[59]» или, для краткости, «dei Lanzi».
Лоджия деи Ланци богато украшена древними и современными статуями; древних статуй шесть, они изображают жриц или весталок и привезены сюда из римской виллы Медичи; авторы их неизвестны. Современных статуй три — это «Юдифь», «Персей» и «Римлянин, похищающий сабинянку», соответственно работы Донателло, Бенвенуто Челлини и Джамболоньи.
