К несчастью, в Перголе все еще в моде мужской танец; танцовщики не уступают танцовщицам ни в выразительности мимики, ни в длительности пируэтов; возможно, это высокое искусство, зато зрелище самое неприятное.

Другая особенность Перголы — это то, что кожевники и дубильщики здесь обладают привилегией ломать себе шею ради удовольствия зрителей. С каких пор существует эта привилегия? При каких обстоятельствах она появилась? За какое доброе дело должна была стать наградой? Этого я не знаю; но привилегия существует, и все тут. Она дает право кожевникам выступать на сцене в качестве статистов, причем платы им за это не полагается, а костюмы они должны изготавливать за свой счет; и кожевники не упускают случая воспользоваться своей привилегией, между тем как нанять статистов за деньги неимоверно трудно. В силу той же привилегии они не смешиваются с простонародьем, выходят одновременно, держатся вместе и целиком заполняют собой интермедии, образуя живописные группы, разыгрывая сражения, состязаясь в прыжках — подобно ярмарочным силачам, только без их мощи, или бедуинам, только без их ловкости. Впрочем, эти живописные группы, сражения и прыжки пользуются большим успехом у публики, й почтенные кожевники каждый вечер получают свою долю аплодисментов.

Случается, что во время какой-нибудь каватины или па-де-де раздается резкий, хватающий за душу колокольный звон: это звонит колокол братства Милосердия. Прислушайтесь: если он звонит один раз, то возвещает о незначительном происшествии, если дважды — значит, случилось что-то серьезное, а если трижды — значит, есть погибшие. Тогда публика в ложах редеет, и нередко ваш собеседник, если он флорентиец, извинившись, прерывает разговор, берет шляпу и выходит. Вы спрашиваете, что означает этот колокол и почему его звон так действует на людей. Вам отвечают, что это колокол братства Милосердия, а тот, с кем вы говорили, — один из братьев этого ордена, и сейчас он спешит выполнить свой благочестивый долг.

Братство Милосердия — одно из самых замечательных сообществ, какие существуют на свете. Основанное в 1244 году вследствие опустошительных эпидемий чумы, оно дошло до наших дней почти без изменений; во всяком случае, дух его остался прежним. В нем состоят семьдесят два брата, которые называются начальниками стражи и находятся на дежурстве каждый четвертый месяц года. Они разделены на следующие категории: десять прелатов или священников, имеющих ученую степень, двадцать прелатов или священников, не имеющих ученую степень, четырнадцать дворян и двадцать восемь художников. К этому первоначальному ядру, в котором представлены высшие классы и свободные искусства, добавляются сто пять поденных работников, представляющих народ.

Резиденция братства находится на Соборной площади. У каждого брата есть помеченный его именем сундучок, в котором хранится черное одеяние с капюшоном, похожее на одеяние кающихся, с прорезями для глаз и для рта, чтобы он мог совершать доброе дело, оставаясь неузнанным. Едва только дежурному становится известно о каком-нибудь происшествии, колокол звонит один, два или три раза, смотря по тому, насколько серьезно случившееся, и каждый из братьев, где бы он ни находился, должен без промедления явиться в резиденцию. Там, узнав, какая беда требует его вмешательства или какой страдалец нуждается в его поддержке, он облачается в черное одеяние, надевает широкополую шляпу, берет в руку свечу и спешит на помощь. Если кто-то ранен, его доставляют в больницу; если кто-то погиб, его относят в церковь; вельможа и простолюдин в одинаковых черных одеяниях несут одни и те же носилки, а звено, соединяющее эти два социальных полюса, — несчастный больной, который не знает ни того, ни другого, но молится за обоих.

Когда братья Милосердия покинут дом, унося страждущего, то его дети и жена, оглядевшись, непременно найдут на своем трухлявом комоде или столе благое подаяние, оставленное чьей-то рукой.

Великий герцог Тосканский тоже принадлежит к братству Милосердия, и, как уверяют, при звуке зловещего колокола ему не раз приходилось облачаться в черное одеяние и бок о бок с мастеровыми неузнанным навещать какого-нибудь бедняка, лежащего на смертном одре; догадаться, что в доме побывал герцог, можно было только по размеру оставленного им вспомоществования.

Братьям Милосердия полагается также сопровождать приговоренных на эшафот; но, поскольку с восшествия на трон великого герцога Фердинанда, отца теперешнего государя, смертная казнь почти что отменена, они избавлены от этой тяжелой обязанности.

Выполнив долг человеколюбия, каждый из братьев возвращается на Соборную площадь, кладет на место черное одеяние, шляпу, свечу и возвращается к своим делам или к своим развлечениям, причем кошелек его, как правило, становится легче на несколько франческоне.

Вернемся в Перголу, которую мы на время покинули, услышав колокол Милосердия.

После балета начинается второе действие оперы, ибо в Италии балет используют в качестве антракта, чтобы дать отдохнуть певцам. Публика не возражает, поскольку опера здесь мало кого интересует, одни только иностранцы вначале этому удивляются, но постепенно и они привыкают; впрочем, во Флоренции достаточно прожить три месяца, чтобы стать на три четверти тосканцем.

Сейчас Флоренция, как Венеция во времена Кандида, место встречи многих лишенных трона монархов. На премьере «Сицилийской вечерни» я увидел в зале графа де Сен-Лё, бывшего короля Голландии; принца де Монфора, бывшего короля Вестфалии; герцога Лукки, бывшего короля Этрурии; г-жу Кристоф, бывшую королеву Гаити; князя Сиракузского, бывшего вице-короля Сицилии; оставалось еще совсем немного до того, как это блистательное общество развенчанных монархов должна была пополнить Кристина, недавняя регентша Испании.

Правда, надо сказать, что и автор представленной оперы — князь Понятовский, один из предков которого был польским королем.

Как мы видим, Тоскана отняла у Франции привилегию быть убежищем королей в изгнании.

После Перголы всегда можно посетить какой-нибудь прием у русских, англичан или флорентийцев, продолжить там ночные увеселения и закончить беседу, начатую в Кашинах или в Перголе.

Вот как проводит зиму во Флоренции аристократия.

Простым тосканцам, в отличие от простых парижан, не приходится зимой терпеть холод и голод; напротив, для них, как и для знати, это время удовольствий. Подобно большим господам, они могут посещать два оперных театра и за пять су ходят слушать Моцарта, Россини и Мейербера; но есть у них и кое-что свое, чего нет у знатных господ: это Стентарелло, которому можно поаплодировать за две крации.

Стентарелло для Флоренции — то же, что Жокрис для Парижа, Кассандр для Рима, Пульчинелла для Неаполя и Джироламо для Милана, то есть народный комик, вечный и неизменный, который триста лет смешил предков и которому, по всей вероятности, суждено еще триста лет смешить потомков. Одним словом, Стентарелло — представитель блистательного семейства краснохвостых, к большому моему сожалению, полностью исчезнувших во Франции во время наших политических потрясений и литературных революций. И люди порой ходят на Стентарелло отвести душу, как в Париже ходят в театр Фюнам-бюль.

Еще одна удивительная особенность нравов во Флоренции — отсутствие мужей. Не ищите мужа в экипаже или в ложе его жены, это бесполезно: вы его там не найдете. Где он? Не могу вам сказать; вероятно, в какой-нибудь другой ложе или в другом экипаже. Во Флоренции муж владеет перстнем Гигеса — он невидим. Есть одна светская дама, с которой я в течение полугода встречался по три раза в день и все это время считал ее вдовой, пока однажды в разговоре случайно не выяснилось, что у нее есть муж, что этот муж существует на самом деле и живет с ней под одной крышей. Тогда я начал искать этого мужа, спрашивал

0 нем у всех подряд, захотел увидеть его во что бы то ни стало. Но все было напрасно: я уехал из Флоренции, так и не добившись чести познакомиться с ним, однако надеясь, что в следующий приезд мне повезет больше.