И они спрыгнули с площадки Карроччо — все, кроме одного, которого отец удержал за плечо: это был самый младший и потому самый любимый из его сыновей; ему едва исполнилось семнадцать лет, и его звали Арнольфо.

У шестерых братьев были железные нагрудники, как у рыцарей, поэтому они смогли выстоять под ударами гибеллинов. А в это время их отец, одной рукой держа Арнольфо, другой звонил в колокол, собирая бойцов. Гвельфы воспрянули духом, и конники императора были отброшены в четвертый раз. К старику вернулись четверо сыновей; двое остались лежать на земле, и им не суждено было подняться.

В ту же минуту послышались громкие крики и толпа расступилась — это появился Фарината дельи Уберти во главе флорентийских изгнанников; все это время он преследовал конницу гвельфов, пока не убедился, что ей уже не вернуться в бой: так волк загрызает собак перед тем как наброситься на овец.

Старик, которому с колесницы было видно все, узнал Фаринату по султану на его шлеме, по доспехам, а главное — по наносимым им ударам. Казалось, всадник и конь слились в одно существо, одно чешуйчатое чудовище. Кто падал под ударами всадника, того тут же растаптывали копыта коня; все разбегались перед ними. Но старик дал знак своим четверым сыновьям — и Фарината натолкнулся на железную стену! Гвельфы опомнились, вокруг этих храбрецов тут же возникло живое кольцо, и бой возобновился.

Фарината один возвышался на своем коне среди пеших гвельфов: другие всадники, гибеллины и имперцы, остались далеко позади. Старик видел его сверкающий меч, который поднимался и опускался равномерно, как кузнечный молот, он слышал предсмертный вопль после каждого удара; дважды ему показалось, что он узнаёт голоса сыновей, но он не перестал звонить в колокол, а только еще сильнее сжал плечо Арнольфо.

Наконец, Фарината отступил, но так, как отступает лев, рыча и сокрушая все кругом; он прокладывал себе путь к гибеллинским всадникам, которые пошли в атаку, чтобы вызволить его. Пока он пробирался к своим, возникло нечто вроде затишья, и старик увидел, как к нему возвращаются два его сына. Ни одной слезинки не выкатилось из его глаз, ни один вздох не вырвался из его груди; он только прижал к сердцу Арнольфо.

Но Фарината уже соединился с флорентийскими изгнанниками и всадниками императора, и, в то время как сиенская пехота атаковала гвельфов со своей стороны, конница готовилась к нападению с тыла.

Последняя атака была ужасна: три тысячи закованных в железо всадников врезались в гущу десяти или двенадцати тысяч пехотинцев, все еще окружавших Карроччо; они походили на громадную змею, жалом которой был меч Фаринаты. Старик видел, как змея приближалась, извиваясь гигантскими кольцами; он подал знак своим двум сыновьям. И они бесстрашно бросились навстречу врагу. Арнольфо плакал от стыда, что не может последовать за братьями.

Старик видел, как они пали один за другим; тогда он передал веревку от колокола в руки Арнольфо и спрыгнул с колесницы. Бедному отцу недостало мужества смотреть, как погибнет его младший сын.

Фарината проехал по телу поверженного отца, так же как до этого растоптал сыновей. Карроччо захватили, и, поскольку Арнольфо, несмотря на все угрозы, не переставал звонить в Мартинеллу, делла Пресса поднялся на площадку и ударом палицы раскроил ему голову.

С того мгновения, когда умолкла Мартинелла, флорентийцы уже не пытались больше сплотиться и разбежались в разные стороны. Несколько человек укрылись в замке Монте Аперти, где были схвачены на следующий день. Рассказывают, что в тот день было убито десять тысяч человек.

Разгром при Монте Аперти стал для Флоренции одним из тех величайших несчастий, память о которых не гаснет с течением веков. Еще и теперь, спустя пять с половиной столетий, флорентиец мрачнеет, показывая путешественнику поле битвы, и пытается разглядеть в водах Арбии красноватый оттенок — след крови, пролитой его предками. А сиенцы, со своей стороны, до сих пор гордятся одержанной победой. Шесты Карроччо, вокруг которой в роковой день пало столько храбрецов, бережно хранятся в базилике, подобно тому, как Генуя хранит у своих ворот цепи, заграждавшие вход в порт Пизы, а Перуджа в окне городской ратуши — флорентийского льва. Бедные города! От их былой свободы остались одни лишь трофеи, отнятые ими друг у друга. Бедные рабы, которым их хозяева, как видно в насмешку, пригвоздили ко лбу королевские короны!

Двадцать седьмого сентября гибеллинское войско подошло к Флоренции, где, как рассказывает Виллани, все до единой женщины оделись в траур, ибо каждая потеряла сына, брата или мужа. Ворота города были открыты, никто не оказал сопротивления. На следующий день все гвельфские законы были отменены, и народ, лишившись права заседать в совете, снова подпал под владычество знати.

Представители гибеллинских городов Тосканы собрались в Эмполи; послы Пизы и Сиены заявили, что они не видят иного средства прекратить гражданскую войну, кроме как полностью разрушить Флоренцию, город гвельфов, где эта партия постоянно будет пользоваться поддержкой. Графы Гвиди и Альберти, Сантафьоре и Убальдини согласились с этим предложением. У каждого из них были на это свои причины: у кого честолюбие, у кого ненависть, у кого страх. Решение уже почти приняли, когда слова попросил Фарината дельи Уберти.

Это была возвышенная речь: флорентиец просил за Флоренцию, сын вступался за мать, победитель просил пощады для побежденных и готов был умереть ради того, чтобы жила его родина, — вначале он был Кориоланом, потом стал Камиллом.

Слово Фаринаты победило в совете, как его меч — в битве. Флоренция была спасена: гибеллины сделали ее своим политическим центром, а граф Гвидо Новелло, командир тяжелой конницы Манфреда, стал правителем города.

Шел пятый год имперской реакции, когда во Флоренции родился мальчик, получивший от родителей прозвание Алигьери, а от Небес — имя Данте.

Так продолжалось с 1260 по 1266 год.

Но вот однажды утром во Флоренции стало известно, что Манфред, могущественный покровитель гибеллинской партии, погиб в битве при Гранделле; тот, перед кем дрожала вся Италия, не удостоился иной гробницы, кроме камней, наброшенных на его труп проходившими мимо французскими солдатами; вскоре, однако, разнесся слух, что архиепископ Козенцы посчитал и такое, воздвигнутое милосердием врага надгробие слишком почетным для

Манфреда, — он приказал вывезти тело к границам королевства и бросить на берегу реки Верде.

Можно представить, какое изменение внесла эта новость в поведение гвельфской партии. Народ выражал радость криками и праздничной иллюминацией; изгнанники подошли к городским стенам в ожидании, когда им откроют ворота, а Гвидо Новелло со своими тысячью пятьюстами тяжеловооруженными конниками (всё, что у него осталось после битвы при Монте Аперти) был словно потерпевший кораблекрушение, который сидит на скале и видит, как с каждой минутой поднимаются волны прилива.

Вместо того чтобы бросить вызов опасности и удержать Флоренцию жестокостью — это было еще возможно с его тысячью пятьюстами солдатами, — Гвидо решил, что сумеет умиротворить жителей города, пойдя на уступки, которые вернули бы им веру в свои силы. Поскольку, как известно, должности подеста всегда занимали выходцы из других городов, он призвал из Болоньи, чтобы они совместно исполняли эту должность, двух рыцарей нового, недавно учрежденного ордена, чей устав не требовал обетов целомудрия и бедности, а лишь предписывал защищать вдов и сирот. Один из этих рыцарей был гибеллином, другой — гвельфом. Был избран совет из тридцати шести почтенных граждан, также принадлежавших к обеим враждующим партиям; город разделился на двенадцать ремесленно-торговых цехов^[33], и семь старших цехов получили знамя, под которое в случае тревоги должны были становиться и младшие: правители надеялись, что в будущем такое сближение цехов приведет к согласию.

Но вышло наоборот. Это сближение породило бунт, так что Гвидо и его солдатам пришлось бежать из Флоренции и укрыться в Прато.