Генуя же, лежащая у подножия бесплодных гор, которые стеной отделяют ее от Ломбардии, и гордая тем, что ей принадлежит одна из лучших в Европе гаваней, где уже в X веке стояло множество кораблей, извлекала выгоду из того, что она была отрезана от центра Империи, и со всем пылом молодости вела оживленную торговлю и строила военный флот. В 936 году Геную разграбили сарацины; но не прошло и ста лет, как генуэзцы вступили в союз с пизанцами и явились в Сардинию, неся сарацинам огонь и меч — то, с чем те приходили тогда в Лигурию. У Каффаро, автора первой генуэзской летописи, начатой в 1101 году и законченной в 1164-м, мы встречаем упоминание, что уже тогда в Генуе были выборные верховные правители, называвшиеся консулами, что они попеременно заседали числом от четырех до шести человек и оставались в своей должности три-четыре года.

Что касается городов Средней Италии, то они запаздывали в своем развитии. Дух свободы, витавший на взморье, овеял Милан, Флоренцию, Перуджу и Ареццо; но у них не было моря, чтобы пускать туда корабли, и они продолжали повиноваться императорам. Так было, пока на папский престол не взошел монах Гильдебранд под именем Григория VII; на императорском троне тогда был Генрих IV.

Не прошло и трех лет, как новый папа, которому суждено было олицетворить средневековую демократию, окинул взором Европу и, видя, как народы там поднимаются, словно всходы пшеницы в апреле, понял, что именно ему, преемнику святого Петра, надлежит собрать эту жатву свободы, посеянную словом Христа. В 1076 году он издает декреталию, воспрещавшую его преемникам представлять свое назначение на утверждение светским властителям. С этого дня папский престол был установлен на один уровень с императорским троном и у народа появился свой Цезарь.

Однако, если Григорий VII задумал ущемить императорскую власть, то Генрих IV вовсе не склонен был отказываться от своих прав; на декреталию он ответил рескриптом. Его посол явился в Рим и от его имени потребовал, чтобы первосвященник сложил с себя тиару, а кардиналы прибыли ко двору императора для избрания нового папы. Крпье натолкнулось на щит, меч отразил удар меча.

В ответ Григорий VII отлучил императора от Церкви.

Узнав столь важную новость, германские князья собрались в Тербурге и, поскольку разгневанный император превысил свои права, которые распространялись на инвеституру, но не на назначение пап, пригрозили низложить его, в силу того самого закона, на основании которого его избрали, если он в течение года не примирится со святейшим престолом.

Генриху пришлось повиноваться и просителем преодолеть Альпы, которые он грозил перейти как победитель; суровой зимой он пересек Италию, чтобы босым и на коленях явиться к папе, прося его об отпущении грехов. Перед этим он проехал таким образом через Асти, Милан, Павию, Кремону и Лоди; видя его слабость, эти города почувствовали в себе силу и, воспользовавшись его отлучением от Церкви как предлогом, сочли себя свободными от данных ему клятв. Со своей стороны, Генрих IV, боясь еще больше разгневать папу, даже не стал пытаться вернуть их под свою власть и публично подтвердил их свободу; впрочем, они могли бы обойтись без этого подтверждения, как папа мог без императорского разрешения назначать епископов. Этот раздор между Святым престолом и императором, между народом и феодальной властью и породил партии гвельфов и гибеллинов.

Тем временем, будто уготовив Флоренции свободу, в 1070 году умер Готфрид Лотарингский, маркграф Тосканы, а в 1076-м умерла его жена Беатриса, и наследницей и властительницей самого крупного из всех существовавших когда-либо в Италии феодов стала графиня Матильда. Она дважды была замужем: сначала за Готфридом-младшим, потом за Вельфом Баварским, развелась с обоими и умерла бездетной, все свои владения завещав престолу святого Петра.

Эта смерть позволила Флоренции поступить по примеру других итальянских городов. Она провозгласила республику и тем, в свою очередь, подала пример Сиене, Пистойе и Ареццо.

Однако флорентийская знать, не оставаясь равнодушной к великому спору, раздиравшему Италию, все же не принимала в нем такого деятельного участия, как знать других городов; она была разделена на две партии, но не на два враждующих лагеря. Каждая из партий смотрела на другую скорее с недоверием, чем с ненавистью, и, если между ними не было мира, это еще не означало, что идет война.

Среди гвельфских семей одной из самых знатных, могущественных и богатых была семья Буондельмонти. Старший в роду был обручен с девушкой из семьи Амидеи, союзников Уберти, известных своими прогибеллинскими симпатиями. Буондельмонте деи Буондельмонти был владетелем Монте Буоно, замка в северной части долины Арно, и жил в величественном дворце на площади Святой Троицы.

Однажды, когда он ехал верхом в великолепном наряде по улицам Флоренции, в одном из домов открылось окно и он услышал, как его зовут по имени.

Буондельмонте обернулся; но, увидев, что его зовет женщина, лицо которой скрыто покрывалом, поскакал дальше.

Она позвала его снова и подняла покрывало. Буондельмонте узнал даму из рода Донати и, остановив коня, учтиво спросил, что она хочет ему сказать.

— Просто хочу поздравить тебя с твоей будущей свадьбой, Буондельмонте, — насмешливо сказала дама. — Я восхищаюсь твоей самоотверженностью, ведь ты собираешься породниться с семьей, которая во многом уступает твоей собственной. Наверно, какой-нибудь предок Амидеи некогда оказал большую услугу одному из твоих родичей и теперь ты возвращаешь семейный долг.

— Вы ошибаетесь, благородная дама, — возразил Буондельмонте. — Если между нашими семьями и существует некоторая разница, то не благодарность заставляет меня забыть о ней, а любовь. Я люблю мою невесту, Лукрецию Амидеи, и женюсь на ней по любви.

— Простите, синьор Буондельмонте, — продолжала Гвальдрада, — но мне казалось, что самый знатный должен жениться на самой богатой, самая богатая — выйти замуж за самого знатного, а самый красивый — взять в жены самую красивую.

— До сего дня, — ответил Буондельмонте, — лишь в зеркале, которое я привез невесте из Венеции, мне приходилось видеть женщину столь же красивую, как она.

— Плохо же вы искали себе невесту, синьор, или это занятие чересчур быстро вам наскучило. Флоренция потеряла бы имя города цветов, если бы в этом цветнике не нашлось розы прекраснее, чем та, какую вы собираетесь сорвать.

— Мало осталось во Флоренции садов, где я не побывал, мало цветов, красками которых я не любовался и ароматов которых не вдыхал; разве только ромашки и фиалки спрятались в траве, укрываясь от моего взора.

— Есть еще лилия, которая растет у родника, под сенью ив, омывается в ручье, чтобы сохранить свежесть, и укрывает свою красоту в одиночестве, чтобы не утратить чистоты.

— Быть может, в саду дворца синьоры Гвальдрады растет такой цветок и она покажет его мне?

— Возможно, так и будет, если синьор Буондельмонте почтит меня своим посещением.

Буондельмонте бросил поводья пажу и устремился во дворец Донати.

Гвальдрада ожидала его на верху лестницы; она провела его по темным коридорам к удаленной комнате, затем открыла дверь, приподняла драпировку, и Буондельмонте увидел спящую молодую девушку.

Буондельмонте замер от восхищения: никогда еще он не видел такой совершенной, такой юной и непорочной красоты. Это был тот самый, весьма редкий в Италии, тип блондинки, какой Рафаэль избрал прообразом для своих Мадонн; белизна ее кожи была такова, что можно было подумать, будто девушка выросла под бледным северным солнцем; она казалась такой воздушной, что Буондельмонте затаил дыхание: он боялся, как бы этот ангел, проснувшись, не улетел на небо!

Гвальдрада опустила драпировку. Буондельмонте хотел было помешать ей, но она удержала его за руку.

— Вот невеста, которую я сберегла для тебя в чистоте и уединении, — сказала она. — Но ты поспешил, Буондельмонте, ты отдал сердце другой. Ступай себе и будь счастлив.

Ошеломленный Буондельмонте хранил молчание.