Да хранит Господь монастырь на горе Кармель от Ибрагима, Абдул-Меджида, а в особенности — от коммодора Нейпира.
ЗАЛИВ ЖУАН
Проведя в Тулоне полтора месяца, мы двинулись дальше. Поскольку дорога до Фрежюса ничем не примечательна, кроме разве пейзажа, которым можно любоваться из окна, мы взяли места в дилижансе. Впрочем, для наблюдательного человека дилижанс имеет преимущество, вознаграждающее его за все неудобства: там можно изучить с весьма любопытной точки зрения средний класс страны, по которой вы проезжаете.
Кроме нас, в дилижансе находились еще юноша лет двадцати — двадцати двух и господин лет пятидесяти или пятидесяти пяти.
У юноши было простодушное лицо, удивленные глаза, длинные, неуклюжие ноги; на нем были ворсистая шляпа, васильковый сюртук, серые панталоны без штрипок, черные чулки, шнурованные башмаки и часы с американскими фруктами.
У пятидесятипятилетнего господина были седые волосы, полукруглые бакенбарды, заостряющиеся к ушам, светло-серые глаза, орлиный нос, редкие зубы, чувственный рот; наряд его составляли воротничок рубашки, подпиравший ему уши, красный галстук, серая куртка, синие панталоны и замшевые башмаки. Время от времени он высовывался в окно и беседовал с кондуктором, который, отвечая ему, всякий раз называл его капитаном.
Еще не доехав до первой станции, мы уже знали, почему его так называют: в 1815 году он получил от маршала Брюна приказ доставить продовольствие из Фрежюса и Антиба в Тулон. Для этой экспедиции ему предоставили шлюпку и шесть матросов, которые вначале звали его хозяином, а под конец стали звать капитаном; он нашел, что это звание удачно сочетается с его именем, и решил сохранить его за собой. А потому с тех пор все стали называть его «капитан Лангле».
На второй станции нам уже были известны политические и религиозные воззрения капитана: в политике он был бонапартистом, в религии — вольтерьянцем.
Мы заговорили о брате Жане Батисте; капитан воспользовался этим поводом, чтобы выразить свое безмерное презрение к святошам, и пересказал нам по этому поводу две превосходные статьи из «Конституционалиста», направленные против клерикальной партии.
Мы остановились поужинать в Карнуле. Поскольку была пятница, трактирщик спросил нас, не желаем ли мы постной пищи.
— Вы что, за иезуита меня принимаете? — громовым голосом ответил капитан. — Подайте мне хорошую порцию жареного мяса и яичницу с салом.
Мы сказали трактирщику, что поели бы свежей рыбы, если она у него имеется. А молодой человек, покраснев до ушей, робко ответил:
— Я буду есть то же, что эти господа.
Капитан Лангле взглянул на нас с неописуемым презрением и, когда ему принесли яичницу, заявил, что в ней слишком мало сала.
После ужина мы снова сели в дилижанс, и, так как нам предстояло заночевать во Фрежюсе, разговор у нас зашел о высадке Наполеона. Капитан Лангле присутствовал при этом событии вместе с экипажем своей лодки.
— Зная ваши взгляды, я могу не задавать вопрос, присоединились ли вы к императору, — сказал Жаден.
— Черт возьми! Знаете, сначала я воздержался. В то время, сударь, я еще был немного сердит на этого великого императора за то, что он заново пооткрывал церкви, вместо того чтобы устроить в них отличные фуражные склады. Напротив, я велел поднять парус и взял курс на Антиб: там я сообщил эту необычайную новость коменданту крепости, генералу Корсену; я даже сказал ему, что, как я думаю, к Антибу движется небольшой — человек в двадцать — отряд под трехцветным флагом. И молодчина-генерал тут же принял меры: когда этот отряд подошел к крепости, его впустили и заперли за ним ворота. Одним словом, сударь, благодаря мне они попались — все, кроме их командира Касабьянки, корсиканского удальца, который спрыгнул со стены и присоединился к своему великому императору.
— А как поступили с пленниками? — спросил я.
— Сначали их хотели поместить в городскую тюрьму, но она оказалась переполнена, и тут я сказал: «Да отведите их в церковь, черт побери!» И их отвели в церковь.
— Сколько их там продержали? — спросил Жаден.
— О! Их продержали с первого марта до двадцать второго, когда стало известно, что великий Наполеон торжественно въехал в столицу.
— Бедняги! — заметил юноша.
— Да почему бедняги? — возразил капитан. — Скажете тоже! Чем плохо, черт возьми: им давали хлеб, вино, рис и бобы; а что, по-вашему, еще нужно для счастья?
— Надеюсь, капитан, — поинтересовался я, — по возвращении Бурбонов вас наградили по крайней мере крестом Почетного легиона?
— Крестом Почетного легиона? Как же, как же! Просить-то я его просил! И знаете, что мне прислал этот старый святоша, Людовик Восемнадцатый? Он прислал мне свою королевскую лилию. Получил я ее и говорю: «Не нужна мне твоя побрякушка!»
— Черт возьми, капитан, напрасно вы так относитесь к королевским лилиям! Вспомните: Людовик Святой, Франциск Первый и Генрих Четвертый не были столь привередливы и презираемые вами лилии красовались на их гербе, — заметил я.
— На гербе у Генриха Четвертого! Да нет же, дьявольщина, Генрих Четвертый был протестант! Из-за того, что он был протестант, иезуиты его и убили. Ведь этого великого короля, сударь, убили иезуиты. Вы читали «Генриа-ду», сударь?
— А что такое «Генриада»? — с самым серьезным видом спросил Жаден.
— Как, вы не знаете, что это такое? Надо бы вам прочитать «Генриаду», сударь, это прекрасная поэма: ее написал господин де Вольтер; вот уж кто не любил святош, за это они его и отравили… ведь его отравили! Говорят, будто он умер своей смертью, но на самом деле его отравили святоши — это так же верно, как то, что меня зовут капитан Лангле! Бедный господин де Вольтер! Живи я в его время, я отдал бы десять лет собственной жизни, лишь бы продлить жизнь ему. Господин де Вольтер! Да, уж он-то не стал бы поститься по пятницам!
Мы поняли, в кого он метил, и пристыженно склонили головы. Несколько секунд капитан Лангле торжествующе смотрел на нас, затем, видя, что мы посрамлены, стал напевать бонапартистскую песенку.
Мы не могли оправиться от этого удара до самого Фре-жюса. Там мы распрощались с капитаном Лангле, который снова посоветовал Жадену прочесть «Генриаду», а мне сказал на ухо:
— Вы роялист, молодой человек, это сразу видно по вашей рыбе и по вашим лилиям, но будьте осторожны, тысяча чертей! Не говорите во всеуслышание о своих взглядах: у нас во Фрежюсе и в Антибе не потерпят неуважения к Наполеону: вас прирежут как цыпленка, черт возьми! Так что придержите язык.
Я обещал капитану Лангле в дальнейшем быть осмотрительнее, и мы расстались: он поехал дальше, в Антиб, а мы остались во Фрежюсе, чтобы на следующий день не спеша посмотреть залив Жуан.
За ужином, когда мы усаживались в конце стола, одного из тех длинных трактирных столов, за которыми обычно ужинают пассажиры целого дилижанса, хозяин спросил, не позволим ли мы молодому человеку, прибывшему с нами из Тулона, занять место на другом конце стола. Поскольку за время пути этот молодой человек показался нам весьма порядочным, мы ответили, что он может усесться, где ему будет угодно, более того: если он захочет поужинать вместе с нами, мы будем очень рады. Хозяин поспешил передать ему наш ответ, которого он ждал в соседней комнате. Мы уже приготовили ему место, когда хозяин вернулся и сказал, что молодой человек нам очень признателен, но он не хочет быть в тягость и ему достаточно быть вблизи нас лишь настолько, чтобы наслаждаться нашей беседой. Я повернулся к Жадену и выразил ему мое восхищение, ибо этот комплимент явно относился к нему. Во все время пути Жаден выставлял капитана Лангле в глупом свете так умело, что даже самые взыскательные любители подобных сцен могли бы быть довольны, и наш дорожный спутник, с виду сама наивность, высоко оценил это новое для него развлечение.
Маршал Жерар, рассуждая как-то о храбрости, сказал по поводу генерала Жакмино: «Когда на него не смотрят, он просто удивляет, но, когда на него смотрят, он становится неправдоподобен». То же самое можно сказать и об остроумии Жадена. В тот вечер на него смотрели, и он был неотразим. Молодой человек ушел спать очень довольный: он чудесно провел вечер.
