В зимовье, почуяв недоброе, под дверью завыла Шельма.

Еловый сук в тайге страшнее зверя. Напорешься – помощи ждать неоткуда. Тайга вокруг, местами сплошные завалы да вывернутые с корнем деревья. Многие годы как-то обходилось, на обустроенных путиках ещё с осени по примеру отца с дедом прилежно обрубил все потенциально опасные сучья. А тут увлёкся погоней, и вот результат.

Прислонившись спиной к дереву, в полудрёме вспоминал былое, трудно сказать, сколько так простоял. Очнулся, когда вспомнилось, как внук тайком от матери, уловив момент, выплёвывал обезболивающие таблетки. Случайно заметив это, сказать не решился, только тайком смахивал слезу. Ночь ждала бессонная – никто не спал у его кроватки. Может, и сейчас все не спят. Считая дни, ждут его.

Медленно затухающее сердце сквозь марево дремоты встрепенулось, получив лошадиную дозу адреналина в виде воспоминаний. Нет, он не сдастся… Никогда не сдастся. Он вырвется отсюда. Вырвется из собственного капкана, так умело самим поставленного. Росомаха – зверь. Нет! Это он зверь! И его ждёт его дитя с малым на руках! И он всё сметёт на своём пути! Дикий звериный крик огласил тайгу. Скорее не крик, а боевой клич. Умом понимал, что теперь дорога каждая калория и лишние затраты энергии ни к чему, но этот крик ему был нужен. Нужен как старт, как выстрел стартового пистолета. Этим он не отдавал, а втягивал в себя окружающую энергию. Мозг работал, как вычислительная машина. Сам начал двигаться, как робот, опережая приходящую мысль. Рюкзак. Шнур. Нож. Жгут выше колена. Кусок сахара – в рот, два оставшихся – в карман куртки – чтоб вновь не тратить сил на снятие рюкзака. Куски свалялись, в какой-то крошке, но это была глюкоза.

Рюкзак на плечи. Нож в ножны. Тулку на спину. Его ждали, и он вырвется отсюда. В темноте жалобно звякнул под лыжей разбитый росомахой капкан. «Это не капкан!» – холодно усмехнулся сам себе.

Его капкан был намного прочней и уловистей. Он был вокруг – в виде глубокого снега, наступавшей ночи, сильного мороза, неопределённости положения; он был в нём самом – в виде немеющей ноги, головокружения от потери крови, боли в подреберье, не дающей дышать полной грудью.

На самую трудную часть пути до укатанной лыжни путика ушло почти два часа, хотя гнался за росомахой не более десяти минут. Буквально выволокся на лыжню, опираясь вместо костыля на свою тулку. Тащить её на спине уже на полпути стало невозможно – ремень давил на ноющую грудину, затрудняя дыхание. Темнота буквально растворила след росомахи, и скоро пришлось пользоваться фонариком. Свет фонарика довёл до лыжни и стал тёмно-жёлтым, грозя полностью умереть в любую секунду. Дальше можно было и без него: укатанная за зиму, с предусмотрительно обрубленными нависшими ветвями деревьев и кустов лыжня немного просматривалась. Сойдя с лыж, рухнул на лыжню, перекатившись на спину, решил немного отлежаться на пустом рюкзаке. Сунул в рот последний кусок сахара – чтоб ненароком не задремать в последнем сне.

Миллиарды звёзд из низко нависшей галактики, холодно смотрели на его потуги. Он меньше чем молекула в этом мире. Таял кусок сахара во рту. Отмерзала перетянутая жгутом нога, мех вымок, свалялся и не спасал от мороза. Время от времени звёздное небо начинало двигаться по кругу, уводя в мир грёз.

Через весь небосвод серебристой звёздочкой, то тускло мерцая, то ярко вспыхивая под лунным светом, спешил по своим шпионским делам спутник. Иван Сергеевич провожал его взглядом, решив встать, как только он исчезнет на горизонте. И встал… Нет, он не молекула. У него своя галактика! Он – центр притяжения близких ему людей.

Вместо обычных тридцати минут хода от этого места до зимовья дорога отняла более двух часов. Нога стала совсем чужой, не слушались пальцы. Несколько раз он порывался на время снять жгут, чтобы дать крови свободно разбежаться по венам ноги, согрев её, но боязнь потерять сознание от потери крови останавливала его.

Издалека заслышав хозяина, радостным лаем заходилась в зимовье Шельма. Ввалился в избушку. Что-либо делать не было никаких сил, только смог снять рюкзак, раскрутить жгут, да так и повалился в одежде на нары, натянув на себя рваное ватное одеяло.

Утром очнулся от сильнейшего озноба. За ночь избушка вымерзла, на полу в жестяном ведре замёрзла вода. Не топленная со вчерашнего утра печь покрылась инеем. На нарах с боку, стараясь согреть хозяина, спала Шельма.

Тайга не отпускала. Иван Сергеевич попытался подняться. В глазах всё завертелось, валила с ног слабость. Стараясь не делать никаких резких движений, взялся за дела. Первым делом – печь. Привык закладывать дрова перед уходом, и теперь оставалось только поднести спичку. Вновь вспомнил добрым словом отца с дедом, от кого перенял привычку. Когда жестяная печка сделалась малиново-красной, наполняя зимовье сладостным теплом, занялся ногой. Пальцы всё-таки отморозил, из раны от сука сочилась сукровица. Вся нога ниже колена припухла и колола миллионами маленьких иголок. Сжав зубы, старался выдавить из раны всё лишнее. Иглой, смоченной в водке, выковыривал из неё мелкий мусор от сука и ворсинки одежды.

Пригодились и сухари, что не выкинул после визита росомахи. Подняться в лабаз сегодня он бы не смог. К вечеру поднялась температура. Всю ночь Шельма не сомкнула глаз, следя за метавшимся в бреду хозяином. Утром, в положенное время, разбудила его, вылизывая лицо. Успокоилась только, когда он слез с нар, умылся ледяной водой и принялся за печку.

К вечеру следующего дня ещё сильнее распухла и посинела нога. Почернели пальцы. От раны стал исходить неприятный запах. Он знал, что это означает.

Дни пролетели то в бреду, то в проблесках сознания. Каждое утро его неизменно стаскивала с нар Шельма. Да и днём, если хозяин надолго проваливался в мир грёз, выждав, она приводила его в чувство, вылизывая лицо.

В последний день перед вертолётом, приходя в себя, он несколько раз наказывал собаке: «Завтра, Шельма, завтра». Они понимали друг друга.

Вновь всё повторилось: температура под сорок, ночной бред и язык Шельмы, приводящий в чувство утром.

С собой не брал ничего, всё оставлял здесь, даже ружьё, только лёгкие сани и мешки со шкурами. Брал собственный лабаз штурмом, похлеще росомахи. Семь потов сошло, пока подтащил лестницу. Много раз садился отдохнуть, восстанавливая дыхание. Шельма и та, прыгая на трёх лапах, зубами старалась ухватить перекладину лестницы, помогая хозяину. По лестнице поднимался, в основном, подтягиваясь на руках и упираясь здоровой ногой. Правая почти не слушалась. Зная, что повторить это вряд ли получится, распихивал шкуры по холщёвым мешкам и скидывал их вниз Шельме.

Вышел за несколько часов до оговоренного времени прилёта. До места, где мог приземлиться вертолёт, всего километр, но его ещё нужно было пройти. Бурлаком впрягшись в сани, повиснув на двух лыжных палках, делал шаг, затем, перенеся центр тяжести, подтягивал вторую лыжу. Ногу разнесло так, что не лезла ни одна обувь, пришлось её просто обмотать куском шерстяного одеяла, перетянув бечёвкой, и привязать к лыже. Пот заливал лицо, капая с носа и ресниц, насквозь вымочил одежду и, казалось, плескался даже в меховом чулке. Сердце выпрыгивало из груди. Не хватало дыхания, но метр за метром он сокращал расстояние до намеченной точки. Взглядом намечал на пути кустик или приметный стебелёк, торчащий из-под снега, доходил до него и устраивал маленькую передышку, повиснув на палках. Чем ближе заветная поляна, тем ближе намечал вехи, сократив расстояние буквально до двух десятков метров. Сзади на трёх лапах ковыляла Шельма.

Вертолётчики не подвели. Оказавшись на краю нужной опушки и переводя дыхание, повиснув на палках, услышал отдалённый гул. Чёрная точка на горизонте быстро росла, превращаясь в ярко-голубой вертолёт нефтяников.

Воткнув в снег лыжные палки, поднял руки со сжатыми кулаками. Последние силы вложил в победный звериный крик. Он – зверь! Он – вьюга! Он сделал это!

Очнулся уже на носилках, на полу вертолёта. Распаковал нужный мешок и небрежно кинул на откидное сиденье обещанную связку соболей. Видя его состояние, вертолётчики молча подали спутниковый телефон. Набрал нужный номер. Его укрыли с головой брезентом, чтоб отсечь гул двигателя. Телефон взяла дочь.