Как я уже писал в своих заметках, взаимоотношения между мистером Хьюиттом и сотрудниками лондонской полиции отличались особой теплотой и доверием. В ходе своих расследований Хьюитту часто удавалось получить ценную информацию. Если она представляла особый интерес и для Скотланд-Ярда, то он всегда охотно делился ею, как только представлялась подходящая возможность. Они платили ему той же монетой, сообщая сыщику свежие новости, если это не противоречило закону и не шло в ущерб государственной службе.

Одну такую новость Хьюитт однажды получил, зайдя в полицейский участок на Вайн-стрит. Ему было необходимо увидеться с одним инспектором, но того не оказалось на месте. Хьюитт задержался, чтобы написать ему записку, и в разговоре с дежурным поинтересовался, не случилось ли чего-нибудь необычного.

– Пока ничего особенного, – ответил инспектор, – но один из наших парней недавно подобрал на улице довольно странного человека. Полагаю, душевнобольного. Я уже послал за доктором, чтобы тот его осмотрел. Он – не англичанин, возможно, француз. Когда констебль обнаружил бедолагу, тот выглядел уж очень слабым и бледным. Но самое странное произошло, когда один из полицейских принес булку хлеба, думая, что парень голоден. Иностранца охватил приступ ужаса, и он успокоился только тогда, когда хлеб унесли прочь.

– Это выглядит действительно странно, – задумчиво сказал Хьюитт.

– Да! Мы были очень удивлены. К тому же мужчина и впрямь был голоден. Через некоторое время ему принесли еще немного еды. На этот раз он ни капельки не испугался, моментом проглотил холодную говядину и все, лежавшее на тарелке. Теперь хлеб был порезан на куски и не вызвал страха у парня – его он тоже съел. Так бывает с некоторыми сумасшедшими: каждые пять минут у них совершенно меняется настроение. Затем он начал плакать, как младенец, приговаривая что-то на своем языке. Мы не поняли ни слова – у нас в участке никто не знает французского.

– Я говорю по-французски, – ответил Хьюитт. – Могу ли я увидеть этого человека?

– Конечно, если хотите. Он в комнате внизу. Наши ребята усадили его у камина. Ждем прихода доктора. Но что-то он задерживается, наверное, занят с пациентом.

Хьюитт спустился в просторную комнату для отдыха, где несколько полицейских с любопытством разглядывали молодого человека, который выглядел очень расстроенным. Он сидел на стуле у огня. Лицо его было очень бледным со следами синяков, а над глазом был едва заживший порез. Юноша был субтильным, невысокого роста, пальто на нем было разорвано. Вся его хрупкая и дрожащая фигура выражала неимоверное страдание. Когда вошел Хьюитт молодой человек вздрогнул и с опаской оглянулся. Мартин с улыбкой поклонился ему и по-французски пожелал доброго дня, затем поинтересовавшись, понимает ли тот его.

Мужчина посмотрел на него с унылым выражением лица и после некоторого усилия, словно заикаясь, воскликнул: «Je le nie!».[19]

– Странно, – заметил, обратившись к отдыхавшим полицейским Хьюитт. – Я спрашиваю его, говорит ли он по-французски, а он отвечает, что нет, причем на французском.

– Он очень часто повторял эту фразу, сэр, – ответил один из них, – а также он все время бормочет что-то еще, но мы ничего не понимаем.

Хьюитт мягко положил руку мужчине на плечо и спросил, как его зовут. В ответ раздалось нечленораздельное бульканье, сливающееся в бессмысленную смесь французских слов и слогов, кое-где слышалась ломаная английская речь: «Qu'est ce qu'… il n'a… Лейстар площадь… sacré nom… не говорить… quel chemin… спасибо вам большой… je le nie! je le nie!». Он остановился, посмотрел на меня, а затем, как бы осознавая свою беспомощность, залился слезами.

– С тех пор как мы его нашли, – сказал полицейский, – он все время плачет.

Хьюитт сделал еще несколько попыток установить какой-нибудь контакт с этим человеком. Но все было тщетно – иногда казалось, что парень понимал, о чем Хьюитт его спрашивает, и даже пытался отвечать, но разобрать его бессмысленную тарабарщину было невозможно. В конце концов, несчастный отказался от попыток объяснить что-либо, и, прислонившись к краю камина, обреченно уронил голову на руки.

Затем приехал врач и начал осмотр. В это время Хьюитт отвел в сторону полицейского и еще раз расспросил его о несчастном юноше. Констебль нашел француза на унылой глухой улице у Голден-сквер. Парень стоял там, совершенно сбитый с толку, беспомощный и дрожащий. По нему было видно, что он очень слаб. Полицейский привел его в участок, так ничего о нем и не узнав. Лавочники, работающие на этой улице, сказали, что раньше они этого молодого человека никогда не видели и не знают кто он.

– Но самое любопытное, – продолжил свой рассказ полицей­ский, – случилось в этой комнате. Я принес французу буханку хлеба, чтобы тот мог перекусить. Но это так напугало парня, словно мы собирались отравить его. Он закричал при одном виде хлеба, вскочил и закрыл лицо руками. Я так и не понял, чего именно испугался юноша. Возможно, такую реакцию вызвал хлеб или что-то еще. И чем ближе я подходил к нему, тем больше становился его испуг, он успокоился только когда я унес хлеб. Тогда я отрезал пару кусочков от буханки, положил на тарелку немного говядины и снова отнес нашему странному иностранцу. В этот раз парень не испугался ничего и съел все за минуту. Держу пари, что парень боялся буханки хлеба, но только целой, а не порезанной. Как-то все это очень подозрительно выглядит. Фантазии умалишенных конечно непредсказуемы, но так бояться чего-то, а потом через минуту уже забыть об этом, по меньшей мере очень странно, не так ли?

– Да, это так, – подтвердил Хьюитт, – кстати, у вас есть еще одна неразрезанная буханка?

– Да, сэр. Полдюжины, если хотите!

– Одной будет достаточно. Я пойду поговорить с доктором. Подождите немного, пока юноша не успокоится окончательно, затем тихо принесите буханку и положите на стол так, чтобы он заметил хлеб.

Доктор задумчиво смотрел на француза, который, в свою очередь, мрачно, но спокойно смотрел на камин. Хьюитт подошел к доктору, стараясь не потревожить юношу.

– Вы думаете, это афазия[20]? – спросил сыщик.

Доктор поджал губы, нахмурился и многозначительно кивнул.

– Моторная афазия, – прошептал он достаточно громко, чтобы Хьюитт услышал, – и к тому же, я бы сказал, общий нервный срыв. Надо проверить, нет ли у него аграфии[21]. Вы не давали ему ручку и бумагу?

Письменные принадлежности принесли и положили перед мужчиной. Ему медленно и отчетливо сказали, что он находится среди друзей, которые волнуются о его здоровье. Французу предложили написать свое имя, адрес, а также любую другую информацию, которую он захочет сообщить.

Юноша взял ручку и долго смотрел на бумагу; затем медленно и неуверенно написал:

Мужчина остановился, написав последнюю закорючку, металлическое перо вонзилось в бумагу, и по ней расплылась небольшая клякса, чем очень удивила самого автора. Он стал ошеломленно рассматривать свою работу. Затем со стоном парень выронил ручку и обреченно уронил голову на лежавшие на столе руки.

Врач взял бумагу и передал Хьюитту.

– Вы видите, полная аграфия, – сказал он, – наш подопечный не может писать. Он начинает выводить «месье» как обычно, но не может продолжить правильно и все заканчивается каракулями. Затем его попытки написать на бумаге другое слово превращаются опять в простые закорючки, лишь слегка напоминающие буквы. Глядя на все это мы не можем прочитать ничего, потому что видим только бессмысленные черточки чернилами.

Хотя Хьюитту никогда прежде не приходилось сталкиваться со случаями афазии (к счастью, редкой болезнью), он был знаком с ее общей природой. Он знал, что она могла наступить либо из-за физического повреждения мозга, либо из-за стресса, вызванного каким-то ужасным нервным перенапряжением. Он знал, что в случае моторной афазии больной полностью осознает все, что с ним происходит, прекрасно понимает то, что ему говорят, но совершенно бессилен выразить мысли в словах. Фактически, больной теряет связь между словами и их произношением. Кроме того, в большинстве тяжелых случаев, дополнительно к афазии человек теряет способность писать слова, что является ярким проявлением аграфии.