Политическая сущность Двинского оказалась под вопросом. В какой-то момент, то ли в конце 1920 года, то ли в начале 1921-го, на заводе «поднялась стачка», как выразился автобиограф. «Поднялась», то есть пришла ниоткуда и, конечно, не была организована фабричными активистами, среди которых числился Двинский. «Наш [электрический] цех забастовал исключительно из‐за солидарности с механическим». Сознательные коммунисты понимали опасность выступления. Один из лидеров коммунистов, «работавший тут же», начал уговаривать рабочих вернуться к работе, доказывая, что «положение республики» «в экономическом смысле» не позволяет такие методы протеста, и настаивая на «бесцельности стачки». «Рабочие понемногу смягчались, но все еще не стали к работе».
Стачку против большевистской власти истинные партийцы были обязаны предотвращать. Но у Двинского не было возможности сделать это. «Взять на себя эту инициативу, стать работать, я, и т. Блинофотов, не могли, ибо являлись неквалифицированными. Мы были в полной зависимости от мастера, который, несмотря на никакие увещевания, приступить к работе не хотел. Работа же до этого выполняемая… исключительно артельная, и одному или двум, даже 5-ти рабочим, приняться за нее технически не было выполнимо. Осталось у нас одно средство – это взять молотки и стучать по наковальням, чтобы этим доказать будто работаем». Если Двинский не проявил должную решительность, то только потому, что местная партийная организация бездействовала. «Тут нужно отметить, что ячейки на заводе не существовало, несмотря на наличность членов партии на заводе, около 15 человек». Правда, за стенами завода был райком, но «пройти через ворота завода нельзя было». Все это позже не было учтено, и Двинского исключили из партии. «Но конечно на собрании, при обсуждении моей кандидатуры, я присутствовать не мог, [не мог] доказать безответственность выступавших», просто не знавших всех обстоятельств.
Несмотря на то что стачка длилась меньше одного рабочего дня, Двинский не сумел восстановить свою репутацию перед партией. Неподготовленные рабочие могли быть вовлечены в подобные акции протеста – они недопонимали разницу между нынешним и бывшим. Но Двинский претендовал на партийный билет, и ему полагалось понимать, что советская власть – это власть рабочих. В итоге работа на фабрике не сыграла должной роли идеальной подготовки к вступлению в партию. Поэтому, как это ни парадоксально, в своей автобиографии он тревожился именно за свое рабочее прошлое. Если бы он был крестьянином или интеллигентом, его нерешительность во время забастовки могла быть расценена как рецидив его непролетарского прошлого. Но у Двинского в графе «социальное положение» стояла многообещающая пометка «рабочий». Партия была вправе ожидать от него очень многого. Но он не оправдал ее ожиданий.
2. «Крестьяне»
Большевики опасались, что страна, в которой они совершили первую в мире пролетарскую революцию, недостаточно пролетаризирована. Большинство населения в СССР в 1920‐х годах было крестьянами, при этом оставалось непонятно, можно ли рассчитывать на крестьян как на активный революционный субъект[308]. Выступая на XII партийном съезде, Каменев заявил, что если российский пролетариат смог приступить к строительству нового мира, то именно потому, что он «нашел дорогу к сердцу, к пониманию и к историческому разуму всей трудящейся массы, которая в нашей стране состоит в громадной части из крестьянства…». И далее: «…умение рабочих вести крестьян против общего врага, умение пролетариев заставить крестьян видеть в нас его родных братьев по борьбе и по строительству, – вот что нам дало силы, вот что нас поддерживало в тяжкие моменты, вот что дает уверенность в том, что и дальше наша борьба будет победоносна…»[309]
Служба в Красной армии часто фигурировала в автобиографиях студентов из крестьян как решающий жизненный этап – именно там крестьяне разбирались в идее большевизма, там приходили к политической сознательности. Автобиографии указывали на правильный, с точки зрения партии, вектор развития – из бедного деревенского дома в Красную армию, а затем и в РКП(б). В то же время наблюдался и контрреволюционный вектор – дезертирство, возврат в деревню, обогащение.
Заподозренный в пассивности во время Гражданской войны Беляков Сергей Ефремович из Смоленского политехнического института защитил себя, доказав, что оставался политическим невеждой до набора в Красную армию и лишь в казармах быстро разобрался, что к чему. Вот как происходил диалог с ним в 1921 году: «Почему он поздно вступил в партию? Если из‐за притеснения старшины, то почему не в 1917–18 гг.? Ответил, что не был совершенно осведомлен о политике и партии, находясь в деревне. Идею о партии узнал и оценил в армии, где и вступил в число ее членов. Партработа заканчивается с участием ликвидации бандитизма в Рославльском уезде»[310].
Жизнь Покладова Марка Федоровича, члена той же ячейки, двигалась в годы революции в обратном направлении – из Красной армии обратно в село, и ему это с рук не сошло[311]. Автобиограф уверял, что «не имел билета в 1917 году», так как застрял в деревне. Недоброжелатели же считали, что Покладову не было необходимости оставаться в деревне, ведь семья «может и сама справиться с хозяйством». В вину ему вменяли «многочисленность земли… и собственное кирпичное хозяйство, которое имели его родители». «Без наемной силы, здесь обойтись было невозможно». Было высказано соображение, «что положение коммун<истической> парт<ии> для Покладова в 17 году было вероятно еще неопределенное, почему он будучи в деревне и не выдавал себя за коммуниста, боясь перемен». Мотивациям Покладова не доверяли, тем более что он то приобщался к политике, то отходил от нее. «Подозрительно… постоянное выбывание из партии. Когда нужно он член, а когда для него не нужно – он не член».
Вызывало недоумение то, что Покладов смог попасть на политкурсы, не будучи партийным. На вопрос «Когда фактически вступил в партию?» Покладов ответил, что, будучи направленным для организации коммун и сельскохозяйственных артелей, он обратился в ячейку губземотдела «и был принят по заявлению». Во время перерегистрации в 1919 году он был исключен из партии за непосещение собраний, что в его версии событий «вызывалось семейными обстоятельствами»: «Вскоре ячейкой военно-технических курсов в Петрограде был снова принят в партию, где состою и поныне. После исключения был сочувствующим».
– Не дважды ли исключался?
– Только один раз. <…>
– Что побудило вступить в партию?
– Убеждение, видел реакцию.
Ответы Покладова нашли «сомнительными» и из партии его исключили[312].
Сельских тружеников можно было считать частью пролетариата. Не многое отличало пахарей, трудившихся в поте лица на полях, от индустриальных рабочих, уверяли большевистские идеологи. Но «крестьянство» было сложной, неоднородной классовой категорией, включавшей в себя «бедняков», «середняков» и «кулаков». На протяжении 1920‐х годов партия наставляла, что кулаки – это сельские эксплуататоры, которым не может быть места в партии.
Определить социальное положение студентов, приехавших из деревни, с должной точностью было очень сложно. На первый взгляд Павла Михайлова из Ленинградского комвуза могли бы посчитать кулаком. При более благожелательном взгляде о нем можно было говорить как об интеллигенте, но и в этом случае легитимность его учебы в комвузе стояла под вопросом. Сам Михайлов утверждал, что он сын крестьянина, сам крестьянин и как работник села принадлежит к партии пролетариата по праву. По словам Михайлова, его родители были «середняки»: «Надел имели на 1 душу, скота было: 2–3 коровы, 1 лошадь, несколько овец и свиней. Вследствие земельной тесноты отцу приходилось заниматься побочным заработком: одно время крестьянствовал, а сейчас продолжительное время [работает] объездчиком [верховых лошадей] летом в 100 верстах от дома. Сельское хозяйство ведется матерью, братом и сестрами». Сам Михайлов родился в 1898 году, окончил два класса министерского училища в 1911 году. Попытку избавиться от тягот крестьянской жизни он и не скрывает. «Так как я учился хорошо, и отец имел заработок, то он меня захотел „вывести в люди“. Осенью 1913 года поступаю в Череповецкое 4-классное техническое училище. Первый год пришлось учиться на свои средства, а со второго года был принят на казенный счет». Научившись затем слесарно-токарному делу, Михайлов поехал искать работу в Петроград. «[Летом 1917 года] поступил слесарем на Морской пристани, на завод минного транспорта. Октябрьской революцией не был захвачен, ибо жил на окраине, хотя и читал газеты». Январь – февраль 1918 года Михайлов «прожил дома», но по возвращении в Петроград поступил в депо ст. Звонкая в качестве слесаря, помощника машиниста и, наконец, машинистом; в октябре 1919 года вступил в партию.