Так, например, 22-летний Михаил Неверовский считал себя рабочим. Его отец был «чернорабочий [сторож]», а мать – «сапожница», сам он учился на втором курсе факультета общественных наук в ПГУ. Осенью 1921 года Неверовский попытался стать новобранцем партячейки ПГУ. «Я сочувствую политике РКП, но будучи полным невеждой в области научного коммунизма, и не будучи в силах сознательно разобраться в современной действительности, оставался вне рядов авангарда пролетариата». Когда Неверовский разобрался в этих вопросах и подал заявление, его положили в ящик и рекомендовали обратиться позже, «выявив себя как работника» в университетских организациях. Затем решением XII партийной конференции (август 1922 года) в партию вообще прекратили принимать кого-либо, кроме производственных рабочих. Обсуждение заявления Неверовского было отложено на неопределенное время. Заявление Гершмана И. о вступлении в РКП(б) вообще не было принято к рассмотрению партбюро ПГУ ввиду запрета на прием кого-либо, кроме «рабочих от станка»[272].
Значительные ограничения, как констатировал XII съезд партии в апреле 1923 года, привели к тому, что «прием в партию происходил с большей проверкой и с более основательным, чем раньше, ознакомлением партийной организации со вновь вступающими»[273]. На местах стали отмечать предвзятость к вузовцам, кандидатам, «оторвавшимся от станка, плуга и вообще физического труда»[274]. Кондратьев М. А., студент Петроградского государственного университета, в 1923 году старательно конструировал свою автобиографию, чтобы иметь хоть какой-то шанс быть причисленным к рабочим: «Отец мой по происхождению крестьянин с ранних лет уехал из деревни и с тех пор всякие связи с деревней совершенно порвал. Он был ремесленник-кондитер и работал всю жизнь по найму в частных булочных. На работе он получил чахотку, от которой и умер в начале февраля 1917 г., так и не увидев долгожданную революцию… Мать же, по происхождению мещанка из г. Питера, работала портнихой в частных мастерских, тоже зарабатывая хлеб физическим трудом. Когда умер отец она вышла замуж, тоже за кондитера, который так же по происхождению – крестьянин, и работал до Революции в частных булочных. С 1919 вся семья (т. е. вотчим, младший брат, и я) служили в советских учреждениях». Осенью 1921 года семья открыла кустарное предприятие (кондитерскую), «не эксплуатируя чужого труда», которое «обслуживается своими силами следующим образом: вотчим и брат работают, производя товар, а мать моя продает»[275]. О таких и подобных неудачливых кандидатах в партию М. Ф. Шкирятов, секретарь партколлегии ЦКК, говорил в 1922 году следующее: «Многие ставили себя в рубрику пролетариев, меж тем как под рубрикой зачастую находились не совсем пролетарии, а настоящая интеллигенция. <…> У нас есть заявление, что человек рабочий, а иногда бывает, что двадцать лет прошло, как он напильник держал в руках, а иногда и хуже того: он напильника совсем не держал, а числился пролетарием, ибо его дед был рабочим, и он ставил себя в рубрику рабочих»[276].
Но уже в 1924 году партия резко изменила курс и открыла свои двери новым членам. Начался массовый «ленинский призыв». Узнав о кончине Ленина, рабочие устремились в партию. Смерть вождя была основополагающей жертвой – она пробуждала рабочих к их исторической миссии и тем самым предвосхищала апофеоз коммунистического движения. «Партию долгие годы воспитывал Ильич, – озвучивал идею наследства публицист А. Соленик, – и оставил нам ее вместо себя»[277]. «Товарищи! – провозглашал Сталин на II Всесоюзном съезде Советов 26 января 1924 года. – Мы – те, которые составляем армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина. <…> Сыны рабочего класса, сыны нужды и борьбы, сыны неимоверных лишений и героических усилий – вот кто, прежде всего, должны быть членами такой партии»[278].
Январский пленум ЦК РКП(б) 1924 года принял специальное постановление «О приеме рабочих от станка в партию». Разрешалось подавать групповые заявления, но прием проводился индивидуально на открытых партийных собраниях. На случай если у вступающих нет рекомендаций, ЦК предоставил право партийным комитетам рассматривать их заявления на общих собраниях рабочих предприятий при активном участии беспартийных. Для проведения ленинского призыва был установлен срок с 15 февраля по 15 мая. С 22 января по 15 мая было подано свыше 350 тысяч заявлений, принято – 241,6 тысячи человек, из них – 92,4 % рабочих. На некоторых заводах численность коммунистов увеличилась вдвое или даже в 4–5 раз[279].
Ленинский призыв был бы невозможен, если бы партия не изменила свое мнение о состоянии российского рабочего класса. Во-первых, объем индустриального производства в стране рос, в результате чего рабочий класс численно восстановился. Во-вторых, по словам Зиновьева: «Скептические, наиболее отсталые рабочие убедились только на фактах, только теперь, когда действительно два года НЭПа показали нашу правоту. И они подошли к нам. Я бы сказал: подошли к нам целиком. И это доказательство, товарищи, гораздо более важно, чем все данные ЦСУ [Центральное статистическое управление], помноженные на многие данные наших наркоматов. Сотни тысяч беспартийных рабочих, теперь целиком, со всей убежденностью, преданностью и верой, поддерживают нас и убедились в нашей правоте – в том, что новая экономическая политика не есть новая эксплуатация пролетариата, все они смотрят на нашу партию, как на свою партию. <…> У нас произошло как бы вторичное завоевание рабочего класса. Во второй раз мы во всех прослойках, во всех его группировках завоевали его на свою сторону, как впервые в 1917 году»[280].
Заявления, написанные студентами Ленинградского горного института в феврале 1924 года, показывают, что смерть и воскрешение Ленина в лице его учеников и последователей могли служить смыслообразующей метафорой обращения в коммуниста[281]. «Смерть тов. Ленина, подъем активного участия масс рабочих в жизни СССР… имеет характер клича „Кто не с нами тот против нас“», – писал Памфилов С. И. Надежды врагов «на изменение характера диктатуры пролетариата быстро указали мне место»[282]. Его однокурсник Гладких В. И. объяснял свою просьбу о приеме в партию тем, «что советское правительство и коммунистическая партия есть единственные сторонники интересов рабочего класса»[283]. Логика замещения в центре партийной пирамиды, о которой говорил философ Лежек Колаковский, – «истина» = «пролетарское сознание» = «марксизм» = «партийная идеология» = «партия» = «партийный вождь» – пронизывала эти заявления[284]. Гладких сосредоточился на базисе пирамиды – пролетарском сознании. Его логика была следующей: я – пролетарий, который достиг классового самосознания, поняв, что партия говорит от моего имени, а следовательно, мое место – в партийных рядах.
Используя тот же риторический прием, Карпунин А. П. отсылал к более высокой ступеньке пирамиды, концептуализированной Колаковским, а именно «партия = партийный вождь». В своем заявлении он писал: «Сознавая утрату Ильича для республики очень большой, а также сознавая, что созданная им партия есть единственная выразительница воли пролетариата, прошу принять меня членом РКП(б)». Карпунин предполагал, что его вступление в партию хоть как-то восполнит понесенную потерю[285]. Стрельников П. Г. рассуждал в том же духе, утверждая, что не он сам, а пролетариат как класс может заполнить брешь, образовавшуюся после ухода Ленина. Он начал свое заявление так: «В конце концов [в вузе] я усвоил главную сущность того, чему учили нас великие рабоче-крестьянские вожди – Маркс и тов. Ленин, – усвоил то, что единственная партия РКП(б), защищала, защищает, и будет защищать интересы всех угнетенных трудящихся всего мира. Она поставила себе целью разбить оковы эксплуатации». Однако глаза студента открылись только после рокового события: «На седьмом году своей гигантской работы РКП(б) понесла незаменимую потерю: умер великий вождь – тов. Ленин. Мы, рабочие и крестьяне, коллективной энергией должны облегчить незаменимую потерю в нашей партии, а потому и не могу оставаться беспартийным»[286].
