А я всего лишь потеряла равновесие на секунду. Я даже точно не помню, как это вышло. Теперь я здесь неизвестно насколько, и когда меня все-таки выпустят, мои проблемы не закончатся: это только разминка перед грандиозной пробежкой по колючей проволоке.

Хочудомойхочудомойхочудомой осветило стены, а потом все исчезло. Белый свет ламп сменился слабо-голубым, и меня резко дернуло куда-то вниз, будто пол провалился, и я упала в пропасть. На пару секунду перед глазами растеклась темнота, потом я приоткрыла веки и увидела потолок кабинета Доктора, который можно было легко узнать по огромному черному кругу с камерами, при необходимости готовыми спуститься на тонких кабелях прямо к твоему лицу и с характерным шумом двигаться и исследовать твои кривляния.

– Вы меня слышите?

– Нет, я вас не слышу, доктор, – ответила я, сглатывая горькую слюну.

Не обязательно было смотреть в его сторону, чтобы увидеть это каменное лицо с голубыми, как небо в моем воображении, глазами. А глаза у него были искусственные, оба.

– Не думаю, что сарказм в данном случае уместен, – произнес он медленно и с выраженным упреком. – Как вы себя чувствуете?

– Чувствую себя прекрасно.

Ему не нравилось, когда в ответе повторяли глаголы из его вопроса. Не обязательно было смотреть, чтобы увидеть сжавшиеся морщины на его лице. Я не отводила взгляда от черного круга, ни одна из камер не сдвинулась с места.

– Доктор, сколько меня не было?

– Восемь часов тринадцать минут.

Восемь часов тринадцать минут с того момента как остановилось мое сердце до моего пробуждения в кабинете врача, который дал мне новую жизнь. Не удивляться чудесам современной медицины может только полный безумец. Если бы еще это не было враньем.

– Кому я могу пожаловаться на чересчур долгое пребывание в виртуале?

– С того момента, как вас к нему подключили, и до конца вашего в нем пребывания прошло восемь часов тринадцать минут. Прошу прощения, но вам это кажется долгим?

Меньше дня, конечно. Почему нельзя направить камеры на его лживую рожу?

– Не отвечайте вопросом на вопрос, если вас это не затруднит.

– Жалуйтесь начальству. Вашу жалобу передадут в нужное подразделение в надлежащем порядке.

Полоска у меня на руке, измеряющая пульс и давление, начала жечь кожу. Мне ввели сыворотку. Захотелось встать и уйти, но тело плохо слушалось, было сложно даже повернуть голову, а сухость и горечь во рту заставляли думать, что меня насквозь пропитали лекарствами.

– В первые несколько дней возможна тошнота, спутанность сознания, головная боль. Рецепт на таблетки я вам выписал. Комиссия по вашему делу назначена на сегодня, на шесть часов. О решении вас оповестят в личном сообщении.

На комиссии решат, какие санкции в отношении меня применить, чтобы это не мешало мне продолжать делать мою работу. Для них это как игра. Я бы представляла себе это как игру, если бы сидела в удобном кресле и придумывала для кого-то наказания. Хотя моя работа принципиально отличается от этого только тем, что я сижу не в удобном кресле, а в скрипучем, в закутке в главном здании Коррекции. И почему-то я не воспринимаю это как игру.

– Что последнее вы помните? Прошу ответить максимально четко.

– Я работала, из дома, в качестве исключения. Выполняла задание, как обычно. Еще у меня перегорела лампа, и я заказала новую, белую, кажется. А потом… потом что-то похожее на падение. Наверное, я поскользнулась.

Доктор стучал пальцами о клавиши и что-то неразборчиво мычал. Камеры начали медленно и с характерным жужжанием спускаться к моему лицу.

– Какие отношения вас связывают с Экспертом 665?

– Санни? Мы коллеги. Мы видимся на ежегодном собрании. И еще… еще у нас был общий проект, мы выполняли его в паре, но я не помню, в чем он заключался.

Такого странного чувства я еще не испытывала. Я помнила Санни, как она выглядела, как выглядела ее квартира, какие задания она выполняла, но не помнила, что именно нас связывало. Будто цепочка воспоминаний была обрезана ножницами. Или они были как полностью выжатый лимон – осталась только безвкусная цедра. Я помнила тысячи минут наших телефонных разговоров, но не могла восстановить, о чем мы говорили, ни одной темы. Она звонила, звонила каждый день, рассказывала, объясняла, но что? Мы ходили в какие-то заведения, наполненные красным светом. Я знала, что ее любимая группа – The Killers. Я читала тысячи страниц документов, которые она присылала мне, но зачем? Должно быть, это и был наш проект. В голове носились разрозненные детали, которые я никак не могла сложить воедино. Эти куски, к тому же, не имели каких-либо временных ориентиров, поэтому было невозможно понять, было это несколько лет назад или вчера.

– Когда вы в последний раз виделись?

– Несколько дней назад, на работе, возможно. Не уверена. Кажется, мы даже дружим. Мы много куда вместе ходили, в нерабочее время.

– Вы ошибаетесь. Вы никогда не были друзьями.

– Действительно, не были.

– Вы не помните, что она сделала?

Всеми силами я пыталась вспомнить, но голова просто не слушалась. Я будто чувствовала мозг внутри черепа, он был как из расплавленного пластика, жег изнутри и давил на кости, словно его недавно напечатали на принтере и вставили, точно не подогнав размер.

– Небольшая амнезия в вашем случае – совершенно нормально.

Небольшая амнезия. Мне казалось, что я забыла добрую половину своей жизни. Или я забыла злую?

– Значит, не помните, что она сделала… – произнес он медленно, повторяя слова, которые он печатал в открытом файле. – А помните, что сделали вы?

Дверь открылась, и голос Симона остановил мои попытки сообразить.

– Вы закончили. Пойдем отсюда. – Он взял меня за плечи и попытался приподнять, но мое размякшее тело все еще плыло, как тесто. – Вколите ей что-нибудь, чтобы она встала! – крикнул он доктору так, что у меня зазвенело в ушах.

Краем глаза я увидела лицо врача с лиловым шрамом от правого виска до левого уха, от которого во все стороны растекались извитые красные сосудики. Он смотрел на меня с таким презрением, будто я была террористом, палачом или интернет-мошенником. Полоска снова кольнула, и я начала приходить в себя. Когда Симон выволакивал меня из кабинета, я уже чувствовала ноги и могла переступать с одной на другую. Мы медленно продвигались вперед, и я держалась за Симона как могла, чтобы не рухнуть на пол.

Началась боль. Голова сначала нудно загудела, потом затылок начал дергать так, будто в него молотком вбивали гвозди, и интуиция подсказывала мне, что эта боль не пройдет уже никогда. Мы вышли и сели в авто, которое сразу тронулось. Белая синтетика, в которую было завернуто мое тело, сбилась и мешала. Я была похожа на Лору Палмер в мешке, только после цветокоррекции.

– Вот, я принес тебе таблетки.

Очень сложно не симпатизировать тому, кто приносит тебе лекарства, – это странный, но правдивый факт.

– Какую мне выпить? – спросила я, разглядывая пять таблеток и капсул разных цветов и форм у меня на ладони. Я еще никогда не пила обезболивающие.

– Неважно. Это все трамадол.

Я проглотила все. От новой порции горечи на языке я закашлялась, голова закружилась, и даже показалось, что меня укачивает, хотя это было абсолютно невозможно в такой машине. Несмотря на это, какое-то первобытное чувство атаковало мой вестибулярный аппарат и заставило думать, будто я качаюсь в лодке и меня вот-вот стошнит.

– Не хочу домой.

– Я догадался. Едем ко мне, надо поговорить там, где никто не смотрит.

Я прекрасно помнила этот дом, и это радовало – я должна удерживать в памяти хотя бы что-то в этой жизни. Мне захотелось сразу по приезде открыть огромный бар, вытащить оттуда всю газировку и сделать себе тошнотный коктейль, налив понемногу из каждой бутылки, а потом забежать по ступенькам на второй этаж и упасть с лестницы вниз. Когда падаешь, оказываешься рядом с деревянным антикварным комодом, придвинутым к стене, и каждый раз нужно проявлять чудеса реакции, чтобы не удариться о его угол головой. Если его отодвинуть, можно увидеть брызги крови на обоях, оставшиеся после прежних обитателей дома.