— И соседи вежливые.

Можно, я не буду пояснять, какие формы принимает их вежливость в более узком кругу?

— Вообще, симпатичное место.

Все, хватит.

— Никто никуда не будет заезжать. И привозить тоже ничего не будет.

— Эйчи…

— Доставать тоже никто никого не будет.

— Ты чего, опять?

Нет, кричать не буду. Все равно бесполезно, как выясняется.

— Я не хочу с тобой больше разговаривать. И видеть тебя не хочу.

— Да что стряслось-то?

— Я так решил. Достаточная причина?

Он нахмурился, всем своим видом показывая, что думает обо мне и моих решениях, но впервые за все годы нашего знакомства ничего не ответил.

Муниципалитет, куда меня направили, располагался примерно посередине между Рио Симплеза и Управлением, что с точки зрения логистики было даже предпочтительней привычного маршрута. И уж совершенно точно, здесь я не мог пересечься ни с кем из своих знакомых. Только если по невероятно неудачной случайности. Но поскольку со стороны Полли мне теперь подобная встреча вряд ли угрожает…

Хотя, с ирландским дятлом ни в чем нельзя быть уверенным. Сегодня он, положим, надулся, а завтра опять вернется к мысли о «плохом дне», и все начнется заново. Уж не знаю, завязан ли Портер во всей этой истории, зато радует, что решение проблемы примерно одно и то же для всех возможных вариантов.

Если завязан, стоит сохранять дистанцию в целях безопасности, а если нет, тем более. У него же ещё сестра, дядя… Полный набор. Зачем портить жизнь хорошему человеку? Со мной все понятно: если придется к месту, вспомнят и детские диагнозы, и происхождение вообще. Выкарабкаться не дадут, уже понятно. Инструкции выдали такие, что разумную модель поведения не построить.

С одной стороны, в светлое время суток предписано находиться в людных местах, с другой — избегать оживленного общения. Отмечаться каждый день, либо по месту приписки, либо в Управлении. Лично. По утрам. Любое опоздание приравнивается к дисциплинарному нарушению и подлежит отдельному рассмотрению. С соответствующей мерой воздействия. Если пропустил день — вообще арест, и ничуть не домашний. Хотя, в по-своему это очень заманчиво. Если невмоготу станет исполнять дурацкие правила, место в изоляторе забронировано.

Всякие повышение голоса, ругань в общественных местах, рукоприкладство и похожие штуки — естественно, тоже под запретом. Применение спецприемов карается с особой жестокостью. Проще говоря, если кто-то вдруг задумает выяснить со мной отношения, кроме как прикинуться грушей для битья, другого выхода не прощупывается. Как я при всем при этом должен дожить до окончания расследования, бюрократия умалчивает. Видимо, как раз не должен.

В муниципалитете радушного приема не случилось, но оно и понятно: когда полиция оказывает содействие по принципу «на тебе, боже, что нам негоже», от присланной подмоги впору шарахаться, а не привечать. Поэтому когда в недрах сектора социальной работы я разыскал своего нового напарника, взгляд на меня кинули весьма и весьма недоверчивый.

Объясняться словами не хотелось, и я просто положил на стол последнее выданное предписание. Но отмолчаться не получилось: парень с длинным носом и усталыми глазами ни ко мне, ни к чтению расположен не был.

— Это почему и зачем?

Я бы тоже не прочь узнать.

— Направление. На работы или вроде того. Программа содействия кого-то кому-то.

— А, из проштрафившихся! — чуть разочарованно протянул мой собеседник, видимо, уже имевший опыт «межведомственного взаимодействия». — Вот нет, чтобы заранее предупредить… Опять график переписывать придется.

— График?

— Ну да. Так я по малоимущим один брожу, в несколько заходов, а вдвоем можно управиться быстрее. Кстати…

Он пожевал губами и решил:

— Сегодня не будем тревожить кураторов. Отстреляемся, и по домам. Неполный день отмечу задним числом, и лады. Лады же?

Поскольку провоцирование разногласий тоже входило в общий пакет моих ограничений, спорить не стал:

— Как хочешь.

— Меня Михелем зовут. А ты?

— Петер.

— В медицине что-нибудь петришь? — хихикнул он над собственной шуткой.

— Не особо. Стандартная первая помощь.

В самом деле, учили нас больше вещам прямо противоположным. Да и нет никакого смысла в специальных медицинских знаниях, если на тебе обвес: легкие повреждения он сам локализует и выправит, по мере возможности, а если пробило насквозь, как правило, лечить уже поздно.

— Сойдет. Здесь такие клиенты, что либо пластырь клеить, либо панихиду заказывать, середины не бывает.

— Так ты врач, что ли?

— Был. Сейчас числюсь медбратом.

Не знаю, рассчитывал ли он на уточняющие вопросы или нет, но сам тему развивать не стал. А я не стал спрашивать.

Конечно, высокое звание врача вряд ли теряют просто так, но личный опыт показывает: бывает всякое. Может, виноват, может, обстоятельства сложились. Не мне судить, уж точно.

— Унести много можешь?

Я прикинул свои возможности с учетом состояния здоровья.

— Фунтов двадцать пять-тридцать утащу. Если хорошо развесить, можно попробовать и больше.

Больше нам на складе не выдали, что оказалось к лучшему, потому что сумки, в которых полагалось таскать нехитрое оборудование и наборы медикаментов, к переноске в руках подходили хреново. Ещё мне вручили наклейки на куртку, обозначающие мою временную принадлежность к муниципальным работникам. Вообще-то, они должны были идти в комплекте с форменной курткой, но скандалить по этому поводу было бессмысленно, потому что электронные уведомления, оказывается, рассматривались местной кадровой службой те же три дня, что и бумажные, и если бы у меня на руках совершенно случайно не оказалось формы 4-1-В…

Потом мы ехали с тремя пересадками, собственно, в рабочую зону. Михель все это время то болтал с кем-то по комму, то, мрачно зевая, переписывался, и мне не оставалось ничего другого, кроме как глазеть по сторонам. В том числе и на пейзажи, которые ползли за окнами.

К финалу поездки я почти готов был согласиться с Полли и признать, что мои родные Террасы — действительно, вполне симпатичны по сравнению с многоэтажными жилыми коробками, то плавно, то криво и косо перетекающим одна в другую. И дело, наверное, не столько в масштабах, сколько в отсутствии чего-то совсем не материального, но жизненно необходимого.

Здесь — просто конструктор, слепленный из блоков, в сути своей не подлежащих изменению. Да, одни квартиросъемщики красили кусочки стен, другие наряжали двери, как рождественскую елку, третьи расцвечивали окна занавесками с самыми невероятными рисунками, но души во всем этом не присутствовало. Скорее походило на то, что обитатели местных муравейников таким способом просто отмечали свое жилище, чтобы найти к нему дорогу.

И ни малейшего ощущения единства, несмотря на скученность и четкие линии.

На Террасах тоже жили во многом неказисто, и застройка считалась типовой, но перепутать адреса было совершенно невозможно. Может, потому, что места было больше, и каждый дом неуловимо, но очень быстро обзаводился всякими приметными мелочами, прорастая в пространство, в своих жильцов и… В своих соседей.

Один во всех остальных. Все остальные — в одного. Только не в меня.

Здесь, там… Одинаково неуютно, пожалуй. Но там границы очерчены, и на них можно опереться. А бесконечные этажи нанизанных на невидимые струны квартир — хлипкая зыбь. Даже как-то стрёмно трогать любые поверхности: такое чувство, что кубики, из которых все здесь построено, разлетятся в стороны, стоит лишь коснуться.

Хотя, действительно стоит держаться подальше, хотя бы от стен: похоже, что далеко не все надписи и рисунки на них сделаны фабричной краской и краской вообще. Под ноги тоже лучше не смотреть, разве только по мере необходимости, чтобы не напороться на шприцы или другую пакость.

— Особо делать ничего не надо, — сказал Михель. — Мы тут больше для проформы и видимости ходим. Не, ну если чего кому вдруг, поможем, конечно. Как можем.