– Имя? – спросил он, словно обращаясь к разумному собеседнику. После того, как врачи закончили оперировать, дурень умолк и только по-собачьи подвывал, забившись в угол. Осознав тщетность всяких допросов, Винтеркафф продолжил записи от себя.

– Жак… Жак… его имя, – так тихо, что слов было почти не разобрать, отозвалась Полет. Услыхав материнский голос, блаженный поднялся с пола и улыбнулся во весь рот, обнажив кривые и крупные редкие зубы.

– Матушка… – проскрипел он, однако приблизиться к матери так и не отважился; человек в маске, стоявший у него на пути, представлялся ему, вероятно, исчадием ада.

Женщина повернула голову набок и посмотрела на Паскаля. Страха в глазах её больше не было – только усталость, тень избавления и хрупкая надежда.

– Помогите ему, прошу…

– Имя отца? – спросил Гарольд.

– Нет… нет отца…

Англичанин покрутил занесенное над листом перо.

– Занятие у него есть? – иногда случалось, что блаженные прислуживали остиариями при соборе, звонили в колокол или ходили с корзиной для подношений.

– На конюшне помогает он… у месье Меклина… за жеребятами ходит… – каждое слово давалось Полет усилиями поистине титаническими.

– Жак-конюх с улицы… с первой улицы, – записал Гарольд; он выбрал флакон с маковой головкой на этикетке, отмерил в кружку дозу лауданума, разбавил водой и протянул женщине. – Пей.

Она была слишком слаба даже для того, чтобы поднять руку, поэтому Винтеркафф придерживал её голову, пока она не выпила всё до остатка. В истощённом болезнью организме опий начал действовать незамедлительно.

– Только его не оставьте, – проговорила женщина, понимая, что сон её одолевает. – Заклинаю вас, не оставьте…

Винтеркафф подошел к Жаку и показал ему пустую кружку, перевернув её вверх дном. Набрав воды из домашнего графина, Гарольд добавил к прошлому числу капель лауданума дополнительные шесть, что, учитывая комплекцию дурака, было решением вполне оправданным. Жак глядел на Гарольда с опаской и недоверием, но зелье выпил, следуя примеру матери. Осталось дождаться, пока сон сморит его.

– Как долго ждать? – поинтересовался Паскаль.

Винтеркафф переложил инструменты на край стола, освобождая место, где, очевидно, собирался врачевать горемыку.

– Нельзя ждать. Это только второй, кого нам предстоит вылечить, – ответил Винтеркафф. – Сколько таких ещё в городе? Я дал ему маковый сок, чтобы притупить боль, а не лишить его памяти. У нас в распоряжении нет столько опия, чтобы усыплять каждого. С женщиной, – кивнул он на спящую, – считайте, нам повезло.

Для Паскаля ответ стал неожиданностью. Аптекарь плохо представлял, как это существо, слабое разумом, будет переносить мучения. Если здравомыслящий человек поймёт и сам, ради чего он страдает, и что произойдёт, откажись он превозмогать боль, то как объяснить несчастному юродивому, зачем плоть его истязают огнём и железом, и, что сложней в разы, объяснить, что страдания эти – во имя его собственного блага и во спасение?

– Мы могли бы вернуться сюда позже, когда он… уснёт, – такой вариант показался Паскалю наиболее справедливым.

Англичанин не желал и слушать.

– Мы сделаем это сейчас, Дюпо.

– Взгляните на него! Взгляните же, месье Винтеркафф! – Паскаль не мог более хранить терпение. – Разве вы не понимаете, что ему не ведома разница между нашей помощью и пытками палаческими? Нужно ли нам мучить это несчастное создание?

– Для чего мы здесь, Дюпо? – спросил англичанин, выпрямившись. Красные стёкла его маски воспылали инфернальным огнём в свете фонаря.

– Чтобы помочь людям в борьбе поветрием! – ни секунды не сомневаясь, ответил аптекарь.

– Я, выходит по-вашему, преследую цели иные?

– Сего мне не ведомо доподлинно, – сказал Паскаль.

– Чем я заслужил ваше недоверие? – возмущённо развёл руками Винтеркафф. – Стремлением ли передать знания, цена которым – жизнь? Желанием ли положить конец войне с нашим заклятым врагом? Или, возможно, я дал вам повод усомниться в правильности моих поступков? Или вы увидели в них нечто противочеловеческое? Неужели вам кажется, что вреда в них несравненно больше, чем пользы?

– Вред этот можно свести к минимуму, просто вернувшись сюда позже…

– Значит, это единственное, что вас по-настоящему беспокоит? Вы попросту боитесь причинить кому-то боль? – вздохнул Винтеркафф; слова его были пропитаны горечью. – Но позвольте вас спросить, месье Дюпо, разве вам известно, как поведёт себя этот… этот бедолага, когда мы покинем, пусть и ненадолго, его дом? Откуда вам знать, что мор, с каждым часом набирающий сил, не сразит его окончательно и бесповоротно? Или не перекинется на мать, перечеркнув тем самым все наши труды? Подумайте, готовы ли вы столкнуться с последствиями вашего… совершенно неуместного милосердия, или доверите это дело мортусовскому багру? Не возникнет у вас, в таком случае, желание вернуться к прошлому, к тому моменту, когда ещё можно было принять верное решение, пойти другим путём? Желания, за воплощение которого вы готовы будете отдать свою душу, хоть Богу, хоть бесам, скребущимся внутри неё? – Гарольд нервно потряс рукой у груди, сопровождая свои слова.

– Достаточно, – процедил Паскаль.

– Скажите откровенно, – продолжил англичанин с прежним упорством. – Если, допустим, с вашими родными случилось бы худшее, разве не позволили бы вы изрезать себя на лоскуты, разве не отдали бы любую конечность – в сравнении, сущая ведь безделица! – только чтобы вернуть их?..

– Довольно, я сказал! – Паскаль повысил голос до крика. Намеренно или без злого умысла, англичанин разворошил в его сердце свежую рану, что день ото дня не позволяла аптекарю забыть о прошлом. – Вы не знаете, каково это! И меня, – сглотнул он слюну, – не знаете!

Винтеркафф подался назад и, обойдя комнату по кругу, вернулся к столу.

– Не знаю. Вы правы. С этим глупо спорить, – произнёс доктор, охладив пыл. – Но да будет вам известно, месье Дюпо, что все принятые мною решения касательно медицины – обдуманы и взвешены. За ними опыт не только мой, но и того, кто долгие годы меня наставлял. А этим наставлениям я склонен следовать беспрекословно. Поэтому я должен вас спросить, месье Дюпо, вы сомневаетесь во мне или в себе? Говорите честно, не кривите душой. Время идёт, – напомнил Винтеркафф.

– Пожалуй… – промолвил Паскаль, ища внутри себя ответ. – Да, пожалуй, ваши знания весомее моих сомнений…

– В таком случае, вы либо ассистируете мне безо всяких споров, либо же сейчас, сию минуту, отправляетесь туда, где мы встретились впервые, и где я столь великодушно, за одну только вашу посильную помощь в моей миссии, предложил вам обучение искусству медицины, а заодно избавил вас от того, что вы, судя по вашему тогдашнему состоянию, давно и безрезультатно пытались смыть вином.

“Кто же он такой? – обескураженный разговором, думал Паскаль. – Тот ли самый учёный человек, вдохновлённый идеей спасения рода людского, встретивший меня у термополия, или жуткая маска исказила не только его образ, но и душу? Стало быть, она меняет и меня. Но к Господу или к дьяволу делает ближе?”

Знания всегда горьки, – где-то слышал аптекарь. И, зачастую, греховны. Но горше вкуса тех дней, когда он, находясь в пьяном полузабытье, безвольно тонул в колодце воспоминаний, нет ничего и не будет. Паскаль прошептал слова молитвы, наиболее уместные в его положении: “…Но избавь нас от лукавого”. Если сатана и вводит меня во грех, я, по крайней мере, знаю теперь, в каком из тысячи обличий.

– Угли стынут. Давайте начинать.

Гарольд кивнул, принимая ответ.

– Рад слышать, месье Дюпо. Уложите… пациента на стол, разденьте его и придержите ноги.

Выполнить распоряжение оказалось так просто. Дурак, предчувствуя, что уготовили ему чудовища в масках, встретил Паскаля решительным отпором, и даже маковый сок на него не подействовал. Когда Винтеркафф решил посодействовать коллеге, Жак-конюх отбросил его к середине комнаты, как ребёнок игрушку. Доктор выругался.