Я прошел к столу и бахнул стопарь. Зажевал муксуном. Вариантов было немного. Подростковый максимализм рьяно цеплялся за попытку его прибить, но едва ли бы это вышло. Военный, афганец, охотник, просто огромная злобная дура. Хоть ему было и за пятьдесят – он легко переломает меня даже одной рукой.

Гордо уйти в ночь и искать своих? Там был мой Евген. Этот – ветеран чеченской. Я часто бывал у него дома, пару раз помогал с математикой его сыну и один раз даже был припахан перестилать полы в его бане. Евген на трассу ездил с карабином и отлично стрелял кроликов прямо с «Урала», на ходу. Он, скорее всего, тоже уже был в дрова. Увидит меня избитого сейчас, пойдет с карабином сюда, и хрен я его остановлю.

В уазик к Габуру тоже не хотелось.

Молча я прошел во вторую половину вагона, закрыл дверь и упал на шконку, забыв про спальник.

Меня затрясло, и я начал реветь. Бессильно, по-детски, навзрыд.

Мы ехали на край поселка. Он был небольшим – около пяти тысяч человек. Шесть пятиэтажных домов, растянутая вдоль железной дороги одноэтажная застройка, пять магазинов и два кафе. И – дневная опустелость. Редкий шум поездов, далекий вой бензопилы, пару разгоняющихся на окраине машин. Днем в деревнях тихо. И неуютно. Редкие штрихи облагороженности: благоустроенные тротуары, ровные дороги, красивые фасады – всё это у нас монополизировано столицей. Питеру досталась красота исторической застройки, Казани и Уфе – национальные монументы, всем остальным – обветшалое запустение.

Мы прокатились вдоль всей деревни и съехали с дороги в просеку. За ней располагались дачные участки, ровно отмеренные еще советской властью. Старые, под стать большинству владельцев сотни разномастных покосившихся домиков. Здесь ранней весной и поздней осенью толпы пенсионеров, утопая в грязи, катали по обочинам свои тележки. Дорога размывалась так, что ничего, кроме гусеничной техники, проехать по ней было не в состоянии. Метров в пятидесяти от последнего домика начиналась дорога к моему старому блокпосту. Василич, местный делец, которому я собирался продать песок с этой дороги, как раз выходил из машины у ее начала.

– И сколько тут?

– Да где-то шестьдесят. Должно было быть восемьдесят до усадки.

– Значит, где-то сорок. Сейчас. – Василич пошел обратно к машине. Он был настоящим бизнесменом от народа: бочкообразным, любителем похохотать и поработать руками, разбогатевшим на карьерах и, как потом выяснилось, полном игнорировании уплаты налогов. В его белоснежном «крузаке» почти сразу нашлась рулетка.

Он деловито померил расстояние от бревна до верхнего края насыпи в нескольких местах.

– Действительно, шестьдесят. Зачем, говоришь, ее заново отсыпали?

– Любят у нас строить дороги. Ну, на что договоримся?

– Шесть километров, три с половиной метра. Пятьсот давай.

– Давай. Леха с тебя.

– Не. Давай пополам уж Леху, – Василич хлопнул меня по плечу, – твой же работник. Он, кстати, сказал: ты всё, уезжаешь.

– Скоро.

– Проблем не будет?

– Не будет. Но ты б поторопился. Смотри, – я махнул головой в сторону.

Из покосившегося крохотного домика – с облупленной зеленой краской, на самой окраине деревеньки – сухой сгорбленный старичок выкатил тележку с лопатой.

Несколько минут он, перекатываясь с ноги на ногу, отдувался и толкал «тачанку» вперед, пока наконец не поравнялся с нами. Нисколько не озадачившись нашим присутствием, он, кряхтя и охая, принялся сбивать щебень с верхушки полотна и крохотными порциями отсыпать в тележку песок.

Я, стоящий рядом с ним в спецовке своего холдинга, рядом со знаком, громко заявляющим о собственности холдинга на эту дорогу, был озадачен.

– Мужик! Эй! Слушай, родимый, ты как думаешь: чья дорога-то? – немного подождав, окрикнул я пожилого старателя.

– Токмо ничейная. Государственная. Тебе чегой? – запыхавшись, он с трудом выдувал слова сквозь отсутствующие зубы.

– Понятно. Тут двадцать лет всякие слухи блуждают. Приватизация, частная собственность. И знак вон есть. Метровый.

– Чевой? Знак? – прикрикнул он, приложив руку к уху и собравшись в кулак внимания.

– Помочь тебе, говорю, может?

– Ээй, – махнул он рукой и продолжил долбить щебень лопатой.

– Ну, в общем, поторопись, – обратился я к Василичу.

– Ну, шесть километров он не вывезет, – усмехнулся Василич, и мы пошли к машинам.

– Вот не стоит их недооценивать. К нему сосед придет, а во дворе песок. Тут через неделю живая очередь будет.

– Да ладно. И с карьера я сейчас технику не дерну. К зиме, может, ближе. Тут пару тележек пенсионеры повозят да успокоятся.

– Ну хорошо. Смотри, история. – Я остановился и придержал Василича послушать. – Мы перемычку на газопроводе когда строили, у нас ребята забыли опоры под надземную трубу сделать. По проекту – метр высота балки, а им привезли почти двухметровые. Короче, делать надо, другой подрядчик завтра выходит трубу варить. Ну, мы давай их шпынять. Они нам за ночь всю эстакаду собрали. А половина опор просто обрезана и выброшена. Я говорю: вывози, комиссия едет. Он говорит: некем, видишь, работают все, сутки уже на ногах. Ты, говорит, брось клич мужикам, стальные балки на халяву, полтонны лежит, списанные. Ну, я Евгену позвонил, говорю, скажи всем. Приезжаю через два часа, а ни одного обрезка нет. Все полтонны двутавра вывезли. За два часа.

– Хрена ты долгий. Мораль-то в чем? – скептически смотрел на меня Василич.

– Простая мораль. Год прошел, а к любому из наших мужиков сейчас во двор зайди, там балки лежат.

– А зачем брали?

– Как зачем. Дают – бери.

Мы посмеялись. Василич задумчиво посмотрел на старичка. Тот отдыхал, облокотившись на лопату.

– Ладно. Завтра пришлю кого-нибудь. Не спеша начнем. Охране скажешь?

– Скажу. Леха все-таки с тебя.

– Ладно. Бывай.

Едва я запрыгнул в уазик, Миша, мой новый водитель, помчался к базе.

Гипертрофированная страсть русского человека к собирательству имеет самую что ни на есть реальную историческую обоснованность. В деревнях вроде этой она выражена особенно наглядно. Может быть, она ярко проявлялась бы и в городах, но балконы скромных хрущевок, в отличие от просторных сараев, куда меньше благоприятствуют накопительству.

Поколения, выросшего без экономических потрясений, за последние сто пятьдесят лет у нас не уродилось. Поэтому русский человек с первым глотком сознательного воздуха начинает готовиться к временам похуже. И вера в завтрашней день здесь, на земле, крепнет вместе с шириной огорода, забитой морозилкой и бюджетной работой. Даже спустя двадцать лет после перестройки люди госслужбы здесь презрительно относятся к «частникам», неустанно предрекая любому бизнесу неизбежную турбулентность, от которой они застрахованы.

Деревенская жизнь вообще не сильно отличалась от жизни большого города. Каждая ее особенная черта угадывалась и в моем городском прошлом. Но всё то приземленное и замшелое, что в городе перемешалось с беспроводными веяниями современности, здесь было единоличным властителем миропорядка.

Пять лет, проведенных в этой деревне, не привили мне любви ни к природе, ни к водке, ни к мордобою – трем главным столпам местной культурной жизни. Природу здесь и правда любят – и мест для охоты и рыбалки не счесть, и каких-то других занятий на выходные не найти.

Я же, за отсутствием приверженности к трем вышеперечисленным видам досуга, местную жизнь ненавидел. То ли время сказалось на ширине русского духа, то ли экономика. Такого повсеместного блядства, пьянства и обколотой молодежи в городах не найдешь.

Великовозрастные супружеские измены здесь были явлением расхожим. И деревенская молва заботливо хранила объемное досье на каждого жителя. Поэтому жены коллег по работе меня пугали, и ко второму году я окончательно перестал посещать любые семейные застолья. Грузные разгорячённые женщины, расплясавшись под советскую классику, к ночи превращались в озабоченных спарринг-партнеров.