Гермиона сидела напротив Эверли Беннет и наблюдала за тем, как она оживленно жестикулирует, рассказывая о мадам Помфри и волшебных методах ее лечения. Девушка сидела на краю больничной кровати и, болтая худыми ногами в домашних магловских тапочках, восторгалась магией и Хогвартсом. Словно первокурсница, только что прибывшая на свой первый ужин в Большой Зал.
На что надеялась Гермиона Грейнджер, стремительно собираясь на встречу с пришедшей в себя ученицей? Она и сама не знала. Судорожно вырвавшись из объятий Малфоя, она как можно быстрее схватила первую попавшуюся под руку одежду и скрылась в ванной комнате. Механически стянув с себя пижаму и встав под струи ледяного душа, колко въедающегося в разгоряченную кожу, Гермиона приводила в порядок бунтующие мысли. «Идиотка! Идиот! Идиоты!» — она проклинала себя и Малфоя, искренне надеясь стереть с себя мочалкой его запах и прикосновения. Как, ну как можно было поддаться сиюминутному искушению и так подставить саму себя в своих же собственных глазах?
«Идиотка!» — шептала Гермиона, натягивая джинсы на влажные после душа ноги.
«Идиот!» — вторила она, яростно выдирая волосы с корнем, пытаясь расчесаться.
«Идиоты!» — напоследок выдохнула, выходя в коридор и заглядывая в комнату. Малфоя уже не было, только высыхали его еще утренние мокрые следы на полу. В воздухе едва ощутимо пахло его парфюмом и ее мылом, а иначе Грейнджер бы и сама поверила, что случившееся между ними ей привиделось или приснилось. Очень удобная позиция — не верить своей собственной памяти. Даже если болезненные следы поцелуев на твоей шее саднят, а в животе подрагивает при мысли о том, что могло бы быть, но «ах да, мне же почудилось!»…
— Мисс Беннет! — из-за ширмы появилась единоличная хозяйка лазарета мадам Помфри, неся на вытянутых руках поднос с очередной порцией восстановительного зелья. — Мисс Грейнджер уже устала от ваших рассказов о моих способах лечения! На сегодня, думаю, достаточно.
Гермиона поднялась со стула и с улыбкой посмотрела на разочарованную студентку. Озорной огонек в ее глазах поутих, и она снова непроизвольно робко отвела глаза.
— До свидания, мисс Грейнджер, — с сожалением произнесла Эва, тихо вздыхая.
— Гермиона, можешь звать меня просто Гермиона. До свидания, Эверли! — Грейнджер ни в коем случае не было жаль времени, проведенного с улыбчивой девушкой в оживленном, но абсолютно бесполезном разговоре. Девочка не помнила ровным счетом ничего — даже своего имени, которое ей сказали здесь же, в школьном госпитале. Гермиона стала ее первым посетителем после строгой МакГонагалл, и Эва, видимо, надеялась что-то узнать о себе из уст Грейнджер. Их беседа была непринужденной, но помочь они друг другу ничем не могли. Разве что отвлечься от невеселых мыслей.
Гермиона удобно устроилась на огромном подоконнике недалеко от больничного крыла и, прислонившись головой к холодной каменной стене, задумчиво откинула голову.
Небо, непривычно светлое для осени в Шотландии, успокаивало. Сквозь частые полупрозрачные облака неуверенно проглядывали лучи солнца, ни капельки не согревающие, но в то же время радующие своими золотистыми бликами. Студенты, воодушевленные отличной погодой, с шумом и веселым смехом бродили по территории школы. Странно было думать, что еще несколько лет назад Хогвартс был разгромлен, над его выщербленными стенами не умолкал плач и пронзительные крики скорбящих, а выжившие в изнурительной битве обреченно смотрели в теперь уже возможное для них будущее. Осколки разрушенных жизней небрежно склеены этими годами и продолжают существование как единое целое, однажды сломанное, но все еще дышащее и чувствующее.
Глядя на беззаботных учеников, не видевших или запамятовавших ужасы войны с Волан-де-Мортом, Гермиона размышляла над тем, что же ей делать дальше. Рано или поздно подзабывшее про нее руководство спросит отчет о произошедшем с Эверли Беннет и Джеффри Диксоном. Конечно, главный редактор «Пророка» еще не в курсе, что ребята нашлись, но газете, признаться честно, не впервой дезинформировать своих читателей. Так или иначе, стоило бы уже взяться за перо и сочинить хотя бы коротенькую заметку, так, для успокоения совести и начальства.
Почему Гермиона Грейнджер, умнейшая и талантливейшая ученица своего времени, стала журналистом в газете, которая не раз обманывала и шла на поводу у завравшегося Министерства? Она и сама не знала. Любимые книги не давали ответа на этот вопрос. Гермиона, признаться откровенно, и сама не знала, что теперь делать со своим туманным будущим и надколотым прошлым, поэтому просто-напросто ухватилась за первую попавшуюся возможность. Она вспомнила свои первые журналистские тексты — статьи о восстановлении павшего Министерства, отчеты о поимке оставшихся Пожирателей, несколько репортажей из Хогвартса, рассказывающих о продвижении дел по отстройке школы… Казалось бы, важные темы, но ни одна не зацепила Гермиону настолько, насколько когда-то ей была важна, например, защита прав домовиков. В сознании будто что-то треснуло, надломилось — она все так же безудержно поглощала книгу за книгой, запоминала самые сложные заклинания, писала довольно талантливые тексты для газеты, но… не погружалась в это полностью, без остатка. Мысли всегда оставались настороже, скептическим знаком вопроса отражаясь в зеркале, откуда на нее смотрели болезненно покрасневшие глаза и осунувшееся худое лицо, обрамленное пушистыми, непослушными локонами. Слишком раннее душевное взросление обернулось ей боком — рано, трагически рано интерес к жизни покидал Гермиону, оставляя вместо себя холодное безразличие и ненавистное отчуждение. Она прекрасно это осознавала, но делать ничего не собиралась — ее вполне устраивала пустота внутри, не позволяющая привязываться к чему-либо.
«Я не умею любить, но ты — умеешь», — эти слова эхом отдавались в голове, гулом заполняя все мысли. Гермиона раз за разом задавала себе вопрос — а умеет ли? Умеет ли она, бывшая заучка Грейнджер, любить? Она, конечно, любила родителей. Безусловно, это любовь, не требующая доказательств или других объяснений, это как врожденный рефлекс. Но испытывала ли она подобные чувства к кому-то, кроме отца и матери? Год-полтора назад она бы с уверенностью ответила — конечно, ведь в ее жизни был любимый мужчина, Рон Уизли. Она пыталась отдать ему всю себя, помогая и оберегая его, но эти отношения точно так же оказались пресловутым врожденным рефлексом, только любви не родственной, а дружеской. Сейчас она практически ничего о нем не знала, и ее не слишком это волновало — хотя, наверное, это неправильно. От прежней Гермионы теперь осталась одна любовь — книги, безраздельно властвующие ее интересами, проглатываемые залпом, но мучительно редко оставляющие желаемое послевкусие удовлетворения от прочитанного.
Сейчас же, зайдя в тупик со своим и так вялотекущим расследованием, Гермиона вовсе не знала, как вылезти из этого болота, в которое сама же себя и затянула. Беспамятство Эверли, надежды МакГонагалл и странные, невозможные отношения с Малфоем окончательно вывели ее из хрупкого равновесия, и без того панически неустойчивого. Хотелось свернуться калачиком, прижаться щекой к подушке и тихо уснуть — и проснуться в мире, где никогда не было таинственных исчезновений и заносчивых Малфоев. Впрочем, такой мир действительно существовал, и в нем были люди, способные хоть ненадолго, но все же вернуть Гермиону из клейких дурманящих объятий меланхолии.
Резко спрыгнув с подоконника, она поправила на плече привычно увесистую сумку и направилась к выходу из замка — ведь только покинув его можно наконец-то трансгрессировать в мир, где нет места магии, Хогвартсу и его проблемам.
Кофе был горький и водянистый, отвратительно пахнущий жженой свеклой, но Малфой, морщась, упорно делал глоток за глотком. В голове он неустанно корил себя за странный порыв, заставивший его купить пачку этого отвратительного напитка в дешевом магловском супермаркете. Словно ничего интереснее в нем не нашлось — лучше бы он задержался рядом с полками, набитыми алкоголем. Настроение бы тогда уж точно было бы на пару градусов выше, тем более что симпатичная молоденькая кассирша абсолютно не двусмысленно строила ему глазки. Только вот в мыслях немым укором поселилось одно-единственное лицо с по-детски пухлыми губами и задумчиво прищуренными карими глазами.
