– А дома?
– А дома?
– А у него дома после того землетрясения уже другой у неё «гражданский» муж откуда-то издалёка и из самого с Владивостока, да еще и ловкий молодой ловелас, а еще и, приехавший невесть откуда строитель, как бы восстанавливать село наше после той разрухи 2006 года и одновременно, разрушая тот особый наш уклад своим вторжением в установившуюся здешнюю размеренную их олюторов (алюторов) наших жизнь.
Как и все мы, буквально не заметили, добывая платину там, на урочище Левтырынинваяме, вторгаемся в пески миллионы лет ждущие нашего прихода, как и на горе Ледяной, взрывая её мы разрушаем древние медвежьи лежки и берлоги, за что сама природа и та же медведица Умка Большая мстит нам, раздирая сначала на части самого здешнего корякского и нымыланского художника Килпалина Кирилла Васильевича в 1983 году, а затем уже дочь её в августе 2007 года, рвя буквально на части двух беспечных сторожей, о чём я как автор рассказал в своём двухтомном многостраничном романе «Об медведице Умке и её медвежатах Вехе и Олелей», где естественно, как бы продолжено моё краткое эссе о самобытном народном художнике Килпалине К.В. «Наш корякский Рембрандт. Мои такие далекие встречи с человеком и художником Кириллом Васильевичем Килпалиным и мои мимолетные беседы с ним. Эссе о человеке и его Времени, о себе и нашем с ним Пространстве».
И вот, рассказывая о той зрелой матерой медведице здешней Умке Большой и её несмышленых медвежатах Вехе и Олелей, далее и подробно я рассказал о закономерной мести в 2007 г. её дочери Олелей всем, пришедшим в её родные места людям и самим геологам «ЗАО «Корякгеолдобыча» («ЗАО КГД») за ту далекую в 1983 году смерть своей матери, за смерть той Умки Большой, той её любимой ею матери, которая и поранила еще в далекие 80-е годы великого корякского художника Килпалина Кирилла Васильевича и естественно, моя последняя повесть «Камчатские лоси», описывающая опыт акклиматизации и интродукции этого прекрасного животного на бескрайних просторах Камчатского полуострова, начиная с далекого 1983 года, а еще ранее, написанные мною и изданные повести «Буксир Бодрый», где я описываю всю в её тонкостях жизнь на Пахачинской косе в 80-х и 90-е годы, и практически уже оконченная повесть «Алексей Ваямретыл – лежащий на воде: путь настоящего преданного хозяину самурая», где в деталях рассказано о молодом и талантливом жителе, давно еще 1978 году, закрытого селения Ветвей на великой камчатской реке Вывенке. И этот рассказ о его коротком жизненном пути, а еще тем же автором написана интересная повесть о таких изменчивых судьбах геологов и о невероятно дорогой камчатской платине и нашем желтом, как и наше Солнце, камчатском золоте, прекрасно рассказанная им в эссе «Желтое золото ручья Прижимный», где только штришками как бы прослеживается непростая жизнь людей этих богатых недрами олюторских земель.
И вот, он наш Алексей Ваямретыл не вынеся оскорбления и самого её единственной любимой его предательства, легко ушел из своего родного ему дома, ушёл с глаз её… И, он при этом не дрался…, хотя обещал….(мне кажется, лучше было бы, чтобы слегка подрался, чтобы слегка наподдавал и ему тому Владивостокскому пришельцу, и еще ей изменнице любви его и предательнице их трепетной любви)…
– И он тогда ушёл от всех нас…
– Он ушёл 1 ноября 2010 года и что уж точно навсегда, чтобы уже никогда не вернуться к нам таким, каким мы его запомнили.
– И он Алексей Ваямретыл ушел молодым, не дожив и тех своих 25 таких коротких лет.
– Ушел он ведь с нами даже не простившись.
– Ушел он по-настоящему, не насладившись этой его земной жизнью, даже не вкусив её всеми радостями и всеми её не земными прелестями. Он так быстро ушел от нас всех, только в своей записке сказав, что это он Алёха и это он, и что он, так как она, что он предательства не терпит…, и как тот другой…, что он ведь любил её одну…, он ушел…, как бы упав с неимоверной высоты скалы здешней камчатской, здешней поистине вулканической, как тот белокрылый одинокий, не понятый всеми нами лебедь буквально на лету там на самой высоте в раз и сложил свои могучие крылья.
– И он, тогда в ноябре 2010 года бросил её в полном одиночестве.
– И он, наверное, в чём-то обиженный, наверное, разочарованный её тем предательством его любви, ушел от нас всех, осиротив своих двоих детей: дочь и сына так любимого им Александра тезки моего.
– И он, тогда приняв для себя одно единственное решение навсегда ушёл, осиротив ведь такого любимого им сына Александра.
– И он, ушел ведь, навсегда, так неожиданно для всех нас, покинув нас уж наверняка навсегда.
– И мы все, и его родные мать Татьяна и даже брат Денис, а еще, названный его брат Дмитрий, в чем-то тоже его предававший и все близкие ведь так и не поняли его того внутреннего порыва, не оценили всего благородства порыва его Ваямретыла Алексея – теперь уж точно вечно, лежащего на воде, на чистой и одновременно быстрой той чистой Ветвейваяма воде – «нилгыкын мымыл» и еще настоящего камчатского преданного хозяину самурая, совершив своё то единственное на, что и способен, верный и поистине преданный самурай – сепукку. Его последнее в жизни то невозвратимое сепукку.
– И, пусть теперь, он даже такой нагой передо мной, как и у Карла Брюллова на его картине «Последний день Помпеи» лежит на этом секционном столе, где его судебные эксперты теперь разбирают его буквально по клеточкам, чтобы узнать всю его Вселенскую историю гибели его.
И, пусть его теперь ничем неприкрытая нагота с синей татуировкой христианского креста на левом плече такая же, как и на не передаваемой по выразительности картине у Александр Иванова в его «Явление Христа народу. Явлении Мессии», где совсем юный пастух, выходящий из воды, как и он, теперь пред Богом своим Христом нашим без всяких одежд, так как единожды, представ пред вседержителем, который как провидец наш наперед знает все наши, даже такие потаенные помыслы, который уж наверняка ведает весь наш земной промысел и пред, которым нам ведь нечего и скрывать-то, да еще и таить нам ведь нечего.
А они те заморские одежды теперь ему и не нужны, так как он и путь его еще такой чист, как и тело его, не вкусившее всех земных радостей. И, он как бы символически, и выходит из той чистой водицы Вывенки, чтобы хоть раз узреть его – Бога нашего облик земной и такой простой еще, и как бы человеческий, и даже в одеждах таких, какие и у нас всех здесь на Земле есть.
И тот Иванова Александра довольно таки юный пастух только и сосредоточен на нём, только и видит перст, указующий его Господа Бога!
– А вот, понимает ли он по малолетству своему, о чём с ним будет теперь говорить сам Иисус Христос и о чём вещает именно ему тот снизошедший с небес божественный Мессия, и какой путь по тверди земной предстоит ему – пастуху еще пройти?
– Длинный ли?
– Или такой же, как и у Алексея Ваямретыла довольно таки короткий и обрывистый? Еще не успел окончить тот елизовский интернат, как сразу же в омут здешней противоречивой олюторской и тиличикской его и нашей жизни…
Так и Павел Этьенна!
Павел Этьенна жил в том своём особом его хаилинском Времени, в том простом его Хаилинском окружении, в том его историческом нымыланском здешнем камчатском островном бытии, которое он сам легко до каждой клеточки понимал, которое он видел буквально каждый день, которое он еще и явственно душою своею осознавал, но которое по большому счету уже как-то изменить, которое он сам преобразовать фактически и физически уже ведь не мог.… И это только не от слабости его физических сил. А вот душевной выдержки, душевной напруги, понимаю ему как еще здесь на земле этой, ведь не хватало.… Или может быть у самого него не хватило тех сил и особых силёнок, чтобы тянуть ту свою тяжелую и тугую, как удавка на шее «лямку здешней камчатской жизни», которую я вижу, как каждый день, как тянут те мышцами накачанные с Волги-матушки сильные репинские «Бурлаки» на великой, нет величественной по своей правде картине Ильи Репина, моего чугуевского земляка (а репринт этой реалистичной и правдивой по сути своей картины всегда хранится у меня под стеклом на рабочем столе, где бы и кем бы я не работал). Я уверен, что он – Этьенна Павел не мог бы всю жизнь тянуть ту «лямку жизни», которую, тянем все мы и всю свою жизнь, довольствуясь часто самым малым и даже удовлетворяясь самыми малыми радостями. А ему нужно было, как в той его пляске с мухоморами здесь в килпалинском Хаилине всё и даже сразу. И, чтобы сразу же завихристые эти их женские танцы, а еще и эти дивные, те сказочные в сознании твоём помутненном ядом его зрелища. Ему желалось и, чтобы одновременно великая радость, и чтобы ощутимое руками его обладание ими одновременно. Понимаю, что ему не хватало здесь тех душевных впечатлений и тех наших каждодневных эмоциональных внутренних особых ощущений радости, и понятно, он тогда глушил водочкою свою неизбывную тоску и глушил еще тем по-научному пантерным камчатским мухомором, и тем особым их девушек хаилинских в их мухоморном вихре танцам, когда непонятно кто и чем, занят в его доме уже занят, или с кем еще и спит он, во хмелю просыпаясь поутру в чужой такой холодной постели, а то и на промерзшем полу, на кем-то с вечера брошенной зимней шкуре северного здешнего оленя, торчащие волоски которого его и ласкали, и всю ночь нежили, и одновременно будоражили тогда его еще не растраченную страсть, и даже упругое так сильно, упирающееся в пол естество его.
