К тому времени, когда Лиза вошла в паб, Винс пил свой третий бокал пива. Высокая девушка лет двадцати трех, которую нельзя было отнести к разряду красавиц, она, в то же время, обладала некой магической женственностью, которая своим обаянием может составить жесткую конкуренцию самой изысканной красоте. Немного подозрительный взгляд, тонкая линия рта, густые светлые волосы, пухлые щеки – все это добавляло в ее внешность особую миловидность, которая лишь усиливает женскую сексуальность, и вовсе не ассоциируется с невинностью.

– Любовь моя! – воскликнул Винс, пытаясь обнять девушку за плечи.

Лиза отстранилась, едва взглянув на него со снисходительной улыбкой.

– Привет, ребята, – обратилась она к работникам заведения. – У вас опять театр одного актера?

– Мы уже привыкли, – ответила ей Эрин. – Кофе?

– Нет, спасибо, мне не стоит задерживаться.

Винс воспринял реплики Лизы как выпад в свою сторону.

– Что значит театр одного актера? – сказал он вслух с деланным недовольством. – Почему я не слышу оваций? Почему не вижу цветов?

– Значит, ты неважный актер, Винс, – не глядя в его сторону, ответила Лиза. – Одно и то же гнешь, а это быстро надоедает.

– Неприятно, когда чувства путают с лицедейством, – он коснулся руки девушки.

Лиза поморщилась, но руку не убрала.

– Вчера ты говорил совсем другое.

– Что же?

– Когда поил шампанским весь паб, то уверял меня, что нет ничего приятнее, чем обманывать людей в своих чувствах.

Винс усмехнулся и коротко посмотрел на Лизу. Нет, он совсем не хотел вводить ее в заблуждение относительно его чувств. Но почему же тогда он это делал?

– Извини.

Девушка скептически улыбнулась.

– Да мне-то что?

Она расплатилась и собралась уходить.

– Постой, – Винс схватил ее за руку, и прямо посмотрел ей в глаза. – Мне, правда, очень стыдно перед тобой. И не только из-за вчерашней выходки, а вообще… не знаю… мне жаль, что я такой идиот.

– Что толку? Осталась бы я здесь, и в скором времени ты был бы уже совершенно невменяемый, и вел бы себя опять…

– Как тварь, – закончил парень, признавая истину ее слов.

– Что ты с собой делаешь, Винс?

– Убиваю, наверное, – ответил тот с ироничной усмешкой.

– Ай, брось! – поморщилась Лиза и освободила свою руку. – Хотел бы убить, уже убил бы. Пока, – она хлопнула его по плечу и направилась к выходу, но через пару шагов обернулась и добавила: – Уродуешь. Ты себя уродуешь, Винс.

«Иди-ка ты на хрен со всей своей мудростью» – подумал Винс, провожая ее взглядом.

– Джим, дорогой, я хочу пива, и я хочу водки, – произнес он, поворачиваясь к бармену.

К восьми часам вечера, Винс уже заметно хуже держался на ногах, а душа его уже начинала требовать «великих чувств». Душа просила бесполезной борьбы. Еще через два часа сознание Винса стремилось в столь ненавистную и неизменно манящую тьму. Он полностью погрузился в свои раздумья, его тянуло на авантюры, от которых он зарекался в трезвом состоянии, и на которые сейчас его подталкивало обманчивое чувство пьяного могущества.

«Нет, это будет величайшей глупостью» – думал он, не без труда связывая мысли.

«Плевать, что глупостью, зато настоящей глупостью!»

«Нет, еще не время бросаться козырями, тем более, она никогда не видела меня в таком состоянии. И я действительно не хочу, чтобы она видела меня таким!»

«Она и не увидит, дурак ты пьяный! С чего ты взял, что она приедет? Дело не в этом! Дело в том, чтобы показать насколько ты тупой и неадекватный, и насколько тебе на это наплевать».

«Рано, очень рано. Я подведу сам себя. Она может испугаться, подумает, что я разыгрываю спектакль».

«Хватит чушь нести! Это и есть спектакль!»

«Нет. Я действительно очень много дал бы, чтобы она волновалась обо мне».

«А что ты можешь дать? Что ты можешь ей дать, а? Да и ей тоже нечего тебе предложить. Какого черта тогда тянуть? Что ты теряешь?»

«Преимущество. Одним пьяным поступком я могу все испортить».

«Так испорти и дело с концом. Сделай это. Позвони. Все это такая дрянь, что и тянуть ее не следует. Давай, прямо в грязь лицом, как ты любишь!»

«Думаешь?»

«Уверен».

Винс вышел на улицу и закурил. Затем достал телефон, минуту нерешительно смотрел на дисплей, после чего нажал на вызов.

– Привет, Рене… я, – Винс замялся, не находя слов, после чего усмехнулся и попробовал продолжить: – Я… черт, не знаю…

– Да, случилось, – он чуть не упал, поскользнувшись на ступеньках крыльца. – Случилось, Рене… я хочу тебя увидеть, – он вложил в эти слова всю свою пьяную страсть.

– Нет, я не могу приехать… у меня кончились деньги… – соврал Винс.

– В «Хмельном лисе» на Южной стене.

– Да, я пьяный, но это не так важно.

– Пусть тебе понятно, хотя вряд ли тебе действительно понятно…

– Дома мне точно будет не лучше… сегодня я склонен творить глупости…

– Я же сказал, что хочу увидеть тебя. Это вообще единственное, чего я сейчас хочу. Только ты и можешь меня спасти, Рене.

– Просто приезжай ко мне.

– Нет, я не смеюсь… даже, не знаю, был ли я когда-либо еще так серьезен…

– Завтра? – он крепко стиснул зубы и растоптал окурок ногой.

– Прости меня, Рене. Прости, что я такой дурак. И что побеспокоил. Спокойной ночи.

Телефон полетел в стену здания на противоположной стороне улицы, а сам Винс опустился на бордюр тротуара, закрыл лицо руками и расхохотался.

«Великолепно! Потрясающе! Смейся, Рене, смейся же!»

«Нет, она не смеется, тупой ты идиот! Поверь, она уже забыла о тебе! Вот так действительно лучше! Если бы она сейчас смеялась – это был бы роскошный подарок для тебя. Роскошный, тупица! Но она уже не помнит, Винс! Прошло полминуты, а она уже не помнит!»

Тяжело поднявшись, Винс вернулся в паб.

– Еще водки и еще пива, – крикнул он с порога.

– Винс, дружище, боюсь, что тебе уже хватит, – Джим покачал головой.

– Джим, пожалуйста, без лишних разговоров. Я в норме.

Джим с явным недовольством выполнил заказ.

И наступила тьма.

09.06.2016 (четверг, вечер)

Эдвард Эспер сидел на заднем сидении машины такси. Почти с враждебностью поглядывал он на герцогскую площадь, на здания ратуши и университета. Когда же площадь осталась позади, и из собора Святого Франциска раздался первый из восьми ударов колокола, он и вовсе скривился в гримасе отвращения. Вскоре автомобиль миновал Старый город и въехал в ту часть бульвара Генриха III, что была застроена коттеджами. Тут Эдвард глубоко вдохнул, закрыл глаза и затаил дыхание секунд на десять. Процедуру эту он повторил три раза, и призвана она была, чтобы заменить выражение нетерпимости на его лице жизнерадостной улыбкой.

Невысокий и атлетичный, Эдвард обладал тем типом внешности, при котором на лице всегда сквозит легкий оттенок какой-то светской надменности, приобретаемой еще в процессе воспитания. Надменность эта – которую не стоит путать с презрением или чванливостью, и которая всегда была и будет в моде, – сквозила и в его голубых глазах с низко опущенными наружными уголками, и в блуждающей на тонких губах усмешке. Чистая и свежая кожа лица, блестящие светло-русые волосы, уложенные в классическом стиле на левую сторону, четко очерченная линия бровей – все это выдавало в нем человека, заинтересованного в респектабельности, но совсем не воспринималось как излишний нарциссизм.

– Какой номер? – спросил водитель.

– Пятьдесят три, – ответил Эдвард, уже заметив родной дом.

Господи, как же он не хотел переступать его порог.

Но делать было уже нечего. Эдвард расплатился с таксистом, забрал сумку и двинулся к крыльцу. Только он ступил на первую из трех ступенек, как входная дверь открылась, и навстречу сыну вышла сияющая улыбкой Моника Эспер.

– Эдвард, дорогой мой, – приветствовала она молодого человека и раскинула руки для объятий.