Лоухи взяла с него слово, что он вместо себя пришлет своего брата-кузнеца и заставит его выковать ей Сампо, это чудное сокровище, в котором должны заключаться все блага жизни; затем усадила его в сани, дала ему в руки кнут и вожжи, а потом сказала:

— Как пойдешь ты путем-дорогою на родину, не выходи из саней, пока конь твой не устанет, не гляди по сторонам, пока не завечереет, не поднимай головы, пока не доедешь до дому, а не то — не миновать тебе беды.

И помчался Вейнемейнен на родину, весело помахивая кнутиком и вожжами, не оглядываясь ни направо, ни налево и только все понукая свою лошадь, быструю, как ветер.

Долго и шумно мчался мудрый певец финнов по пути к своей родине; ничто не отвлекало его внимания от мысли, что он вскоре опять увидит все дорогое, милое и близкое ему, когда вдруг, на одном повороте дороги, он явственно расслышал вверху, над своей головой, стук колеса самопрялки.

«Что же бы это такое могло быть?» — подумал Вейнемейнен и, позабыв обо всех предостережениях Лоухи, поднял вверх голову. И что бы вы думали? На облаках, ярко освещенных солнцем, сияла чудная радуга, а на радуге, словно на простой скамейке, сидела та самая рукодельница — дочка Лоухи, что так смело решалась спорить с самим солнцем. Одежда ее блистала самыми яркими цветами, а руки быстро работали над серебряной пряжей; дело так и кипело в руках у нее, так и кружилось золотое веретено, то поднимаясь, то опускаясь и туго обматываясь тонкой серебряной нитью.

Вейнемейнен как взглянул на нее, так и остолбенел: и вожжи бросил, и коня остановил, и из саней вылез — стоит себе да все наверх смотрит и глаз оторвать не может от чудной рукодельницы-красавицы. Стоял он, стоял да вдруг и стал звать ее с собой в Калевалу.

— А что мне там делать, на твоей родине. Мне ведь и здесь хорошо! — отвечала с улыбкой лукавая дочь Лоухи.

— Там ты выйдешь за меня замуж, будешь печь мне медовые хлебцы, варить мне крепкое пиво да в окошечко любоваться на зеленые равнины Калевалы.

— Нет, не пойду я за тебя, старика, да и ни за кого не пойду, кроме того человека, который легко выполнит все трудные задачи, какие я ему задам.

Вейнемейнен, понадеявшись на свою мудрость и силу, вызвался легко решить всякую задачу, какую бы ни вздумалось ей предложить ему. И не раз заставил он ее поломать голову над хитрыми выдумками, потому что действительно разрешал их легко и быстро. Но дочь Лоухи была мудрейшею из женщин после своей матери и наконец придумала для Вейнемейнена труд по силам.

— Вот тебе обломок моего веретена, — сказала она, — сделай мне из него лодку и так спусти ее на воду, чтобы тебе не пришлось ни коленом толкать ее, ни плечами двигать, ни руками тащить.

«Никто лучше меня в целом свете не сумеет построить лодку», — подумал про себя Вейнемейнен, взял закругленный конец веретена и отошел в сторонку.

Там принялся он рубить и строгать. Рубит день, рубит два; на третий день, когда лодка была уже почти окончена, злой дух Хиизи и брат его Лемко, невидимо уцепившись за топорище, тяжело повисли на обухе и направили острое лезвие в колено премудрого. Кровь пошла из раны такими ручьями, что скоро затопила все окрестные лужайки. Вейнемейнен стал было нашептывать разные наговоры, чтобы остановить поток крови, но не мог припомнить тех сильных слов, которые будто ключом замыкают самые глубокие раны: кровь все продолжала течь ручьем из его колена. Тогда Вейнемейнен, видя, что вся его работа пропала понапрасну, оттолкнул ее от себя и в отчаянии стал вырывать на лугах дерн целыми кусками, целыми кучами собирать листья, засыпая и затыкая рану свою чем попало. Все было напрасно — кровь бежала по-прежнему. Тут уж не вытерпел Вейнемейнен: истекая кровью, зарыдал он, как ребенок, вскочил в свои легкие санки и пустился искать по свету знахаря, который бы сумел заговорить его тяжелую и глубокую рану.

Долго скакал он по селам и деревням и по пустынным проселкам, останавливаясь у каждого жилья, у каждого перекрестка и всюду расспрашивая:

— Не найдется ли где человека, который бы взялся заговорить мою рану и остановить кровотечение?

И никто не брался за такое трудное дело. Наконец, когда он, остановившись перед одной низенькой и дряхлой избушкой, жалобным голосом повторил свой вопрос у дверей ее, ему в ответ прохрипел с печи дряхлый-предряхлый старик:

— Я могу заговорить твою рану и остановить твою кровь, если ты сумеешь рассказать мне, откуда взялось на земле железо и с которых пор сделалось злым?

— Я все расскажу тебе, — с радостью отвечал старику Вейнемейнен; потом с большим трудом вылез из саней, переступил через порог дымной хижины и уселся против старика на скамейку, придерживая ногу свою обеими руками. Старик слез с печи, поставил его ногу на таз, который быстро до краев наполнился кровью Вейнемейнена, потом осмотрел его рану и, взглянув с удивлением в лицо премудрого, спросил:

— Да кто же ты такой, скажи, пожалуйста? Что ты за человек? Ведь у тебя из колена вытекло на землю семь полных лодок да еще восемь самых больших чанов крови… а ты все еще жив? Вижу, что без твоей помощи не под силу мне залечить твою рану. Рассказывай мне о происхождении железа, а я тебя послушаю.

— Укко создал весь мир, — так начал рассказ свой Вейнемейнен, — он отделил воздух от воды, а воду от земли, и на земле создал двух братьев воздуха: старшего — огонь и младшего — железо. Когда создал он железо, тогда захотелось этому младшему навестить своих старших братьев. Сперва отправился он к старшему; но огонь принял его так круто, так притиснул, что бедное железо едва-едва успело ноги уволочь да поскорее спряталось в трясине под горою, где гуси-лебеди кладут яйца в своих скрытых глубоких гнездах. Там, под кочками и перетлевшими корнями дерев, скрывалось оно два года; вот и стали тем болотом переходить волки да медведи: где медведь ступит своею тяжелою лапой, там железо целыми кусками так и выпирает на поверхность трясины; где волк пробежит, там только чуть-чуть из-под нее показывается. В то время Ильмаринен искал место для своей кузницы и нечаянно забрел на то болото. Увидел он железо на болоте да и подумал: «Ох ты, бедное железо! Куда это тебя занесло? Не здесь твое место, не в глуши, где бегают одни волки да медведи да гуси-лебеди детей выводят. Дай-ка я тебя положу на огонь в своем горне!» Чуть только услышало об этом железо, как взмолилось Ильмаринену с пощаде, рассказало ему о гневном приеме, которым запугал его огонь.

— Это все пустое! — отвечал железу Ильмаринен. — Огонь не приносит никакого вреда и друзьям-то своим, не то что уж такой близкой родне, как ты. А ты подумай-ка: ведь только при его помощи можешь ты и вырасти, и окрепнуть, и стать украшением на груди женщины или мечом при бедре богатыря.

Согласилось железо с мудрым кузнецом, и в тот же вечер вынул его Ильмаринен из болота и бросил в свой горн. Потом принялся он за мехи и стал изо всей силы дуть ими на огонь; разом расползлось железо от жару в кашу, стало мягче ржаного теста и закричало из огня Ильмаринену:

— Ой, батюшки, как жарко! Милый кузнец Ильмаринен, вынь ты меня отсюда, не то меня огонь совсем загубит!

— Нет, брат, — отвечал ему Ильмаринен, — вынь тебя теперь, так ты, пожалуй, уж слишком больно будешь кусаться, ты ведь, пожалуй, никого и из людей-то в живых не оставишь!

Стало бедное железо клясться всевозможными клятвами и уверять, что ему довольно найдется работы и без того, что будет оно рубить только деревья да обтесывать камни… Вынул его Ильмаринен из огня, стал было ковать, да видит, что плохо еще железо, не годится в поделку, потому что еще не закаливается хорошенько. И придумал он его закаливать, окуная в воду, но к воде хотелось ему примешать соки растений, чтобы железо выходило тверже. Он обратился за этим делом к мимо летевшей пчелке.