В тот день два последних урока отменили: учитель Веньямин Борисович прямо на физре перед нами сломал ногу. Завуч не стала рассовывать класс по другим учителям, отпустила домой. Мы с Катей надели куртки, я взял рюкзаки и повёл её, как обычно, к парку, на конечную остановку трамвая. В запасе у нас оказалась тьма времени, больше часа до приезда кого-то из её родителей на «жигулях». Мы обошли трамвайный круг, аллея вела к реке, на склоне, под нами, искрилась на солнце ледяная гора. Слева – высоченные сосны с подлеском, справа – частые кусты орешника, куда в конце лета приходят за орехами многие горожане. Посередине – двухметровый по ширине намытый ровной водой спуск, ведущий в заросший сугробами затон. Из-за подлеска и кустов практически нельзя было разглядеть полынью от буксира, которая разрывала ледяную гору в самом её конце.

Катя дурачилась на небольшом деревянном настиле, попросив поснимать её на телефон, выбрала небольшую картонку, их складывали у кустов, разбежалась и с криком: «Догоняй! Слабо!» – понеслась по ледяной поверхности склона. Я убрал телефон, схватил первую попавшуюся коробку, сложенную по швам, и тоже поехал за ней, правда, на животе. Несколько раз поднимал голову, видел её полусогнутую спину, чувствовал: догнать уже не смогу, упустил время. Последний раз посмотрел вперёд и не увидел Катю. Раскатанная поверхность горы стремительно несла меня в покрытую клочьями белого тумана полынью. В голове билась одна мысль: «Где Катя? Почему её нет?»

На полной скорости врезался в небольшой бруствер из мокрого снега и раскрошенного речного льда, как-то боком перелетел его и свалился в воду. Надутая куртка держала меня на поверхности, начал крутиться вокруг своей оси, но так и не увидел девочку. Подумал, что Катя, видимо, ударилась о речной лёд, наверное, потеряла сознание, куртка – матерчатая, сразу потянула её ко дну. Я стал расстёгивать куртку, пластмассовый хомутик не поддавался, тогда собрал силы и дёрнул за верхние края молнии. Она раскрылась, поролон буквально вытолкнул меня в воду. Начал нырять и тут же почувствовал, как миллионы игл впились в тело, ноги почти не слушались, не хотели шевелиться, начали тянуть вниз. Я решил отплыть от ледяной кромки, поискать Катю в воде на чистом пространстве. Нырнуть на глубину получилось всего два раза, в какой-то металлической с серебристым оттенком воде я не увидел её. Понял: ещё пару минут продержусь на плаву и пойду ко дну. До кромки льда я не доплыл, лишь почувствовал уходящим сознанием, что кто-то тащит меня за воротник пиджака, потом – мрак. Очнулся в скорой помощи, увидел врача, спросил:

– Где Катя? Её спасли? – Я боялся узнать, что она утонула.

– Скажи потом спасибо лыжнику, – почти крикнул доктор, перекрывая шум мотора, – он вовремя заметил тебя и вытащил в последнюю минуту твоей жизни… Ты о Кате спросил? – вдруг спохватился мужчина в синей форменной куртке и такой же по цвету шапочке. – А кто это? Ты один был в полынье? Нет?! – Он постучал в кабину водителя. – Стой, срочно свяжись с базой, МЧС, полицией! Там ещё и девочка была, видимо, его одноклассница.

Катю вытащили водолазы через несколько часов после моего спасения. Как потом рассказал отец, она разбила голову о торосы, угодила под большую льдину, а глубина здесь доходит до семи метров. Как можно было её спасти? Рассудком я всё понимал, врачи обстоятельно внушали мне, что моей вины в её гибели нет. Но ведь я любил Катю, и этим всё сказано. Сейчас модно говорить: наблюдался у невролога. Про себя скажу прямо: попал в дурдом, через несколько недель в тяжёлом состоянии отец перевёз меня в частную клинику. По всем бумагам – я чист, никаких психических отклонений, лишь стресс, переутомление, нарушение сна. Лечение успешное, никаких последствий, а на самом деле до сих пор не могу спать и разговариваю с Катей. Но баба Таня сказала:

– Время лечит, сынок. И эта первая любовь пройдёт, помучает и успокоится. Будем ходить в церковь, просить у девушки отпустить тебя, ведь впереди ещё целая жизнь…

Баба Таня уходила из жизни тяжело, в страданиях, это все понимали, и, в первую очередь, она сама: онкология не отпускала её, хотя доктор в больнице недоумевал по поводу того, что в таком возрасте старики, как правило, прогоняют болезнь, порой на десять-пятнадцать лет даже забывают о ней. А я был благодарен отцу, он оставил дела и перебрался к нам, жил в кабинете деда Коли, куда я заходил с разрешения бабушки. У меня было тяжёлое время: чтобы поскорее выпустить специалистов для создаваемого следственного комитета, нам разрешили сдавать госэкзамены по ускоренной программе. Не секрет: курс у нас серьёзный, многие ребята отслужили в армии, прошли горячие точки, так что никто не сомневался в их готовности пополнить, как у нас шутили, ФБР местного разлива. Мы знали и несколько кандидатов, отобранных для службы в ФСБ, но они шли на дальнейшую учёбу без болтовни и лишнего шума. И было, кстати, немало, особенно провинциалов, настолько цепких по жизни, которым не больно-то хотелось надевать полицейскую форму, искали места в фирмах, адвокатских конторах, чтобы сразу получать хорошие деньги, снимать жильё и кадрить женщин с пропиской.

Утром я забежал в комнату бабы Тани, сел на стул у кровати, взял её жёлтую, невесомую руку, сказал:

– Ну что, филолог, благодаря тебе я лучше и грамотнее всех заполнил запросы в органы власти… Бабуль, ты, наверное, здорово помогала деду в его чиновничьих делах?

– Боже упаси, Саша… – оживлялась она на секунду при упоминании имени деда. – Он меня вообще не посвящал в свои дела. Я о его последней награде – ордене Дружбы – узнала только через год, когда мы поехали на приём в Японское посольство… Смотрю, на парадном пиджаке рядом с синеньким орденом Почёта висит новый, какого-то зеленоватого цвета орден. Он сказал, что его наградили за укрепление мира и дружбы…

– Ты не скучай без меня, ладно? У меня две консультации, и сразу примчусь домой. Будем обедать… Куриного бульона ещё полкастрюли осталось, объедаловку устроим: я твои любимые ежи принесу, у нас теперь свою кулинарию открыли, прямо на выходе из столовой…

В комнату заглянул отец, ухватил концовку разговора про ежи, не мог смолчать:

– А помнишь, мама, как ты их готовила, особенно на даче? Я впервые тогда ел ежи из рыбы… Всё-таки отец у нас отличный рыбак был!

– Боже мой, мальчики мои, как я рада, что вы у меня есть. Какое счастье видеть вас в свой предсмертный… – Баба Таня замолчала, склонила на подушках голову к окну, по щеке потекли слёзы, застревая в морщинках жёлто-серого цвета.

– Ма-ма, мама… – Сын тоже готов был расплакаться. – Пожалуйста, не говори так, по-жа-луй-ста. Давай дадим Саше спокойно сдать госы, получить диплом… Мы вывезем тебя на дачу, ты поднимешься, мы ещё на реку будем ходить.

– Ми-лы-е мои, я счастлива… Несмотря ни на что. Я подожду уходить. Подержу в руках диплом Саши, прочитаю твою новую книжку, сынок. Дождусь поступления Даши в институт и тогда уже можно будет оставлять вас с лёгким сердцем… Пока вы оба здесь, а я в здравом уме говорю: дедушкину квартиру, Юра, я завещаю твоим детям, Саше и Даше. Дом на реке с участком – твой. Вы с женой привыкли жить на природе, в коттедже. А уж как распорядитесь жильём дальше, это ваше семейное решение будет. Ты не обиделся, сынок?

– Ну что ты, мама, у нас большой дом, река, небольшая, правда, но пескари водятся, машина, худо-бедно пошли мои книжки, на ТВ приняли сценарий, не уверен, что доведут дело до ума, но вдруг и мне наконец-то повезёт? – Сына душили слёзы.

Я встал со стула, усадил его вместо себя, сказал:

– Чтой-то все рассопливились, а, бабуля? Убегаю, ждите меня к обеду. Пап, телефоны скорой для укола – на столике, в прихожей, если что, звони, построже с ними, а то они к больным пенсионерам не очень торопятся… Всё, целую, пока-пока…

* * *