***

Малфой приходил каждый день. Лечил её, целовал и трахал. Крохотная романтичная часть мозга называла это занятие «любовью», но Гермиона, избавившаяся от спутанного сознания, была непреклонна. Это было каждый раз прекрасно до дрожи в коленках, фейерверков в животе и бабочках в заплывших от удовольствия мозгах. Это было больно до содранных о кафель ванной костяшек, скомканных в подушку рыданий и воплей в пустоту. Она знала, что это закончится. Не понимала зачем. Боялась задавать этот вопрос, поэтому без конца болтала о чём угодно. На удивление, Драко поддерживал беседу. Он много рассказывал о доме и о матери. О том, как сильно она любила всё изысканное, а вслед за ней такое стал любить и Драко. Так появились бордовые розы – символ страсти и благородства. Он любил страшные сказки и рассказывал их девушке, специально по её просьбе переделывая конец под счастливый.

– Жизнь и так полна дерьма, почему я должна верить в книги с плохим концом? – Она смеялась, а ему это нравилось, потому что так можно было забыть наконец, зачем он тут находится.

Гермиона пахла розами, но ростки прятались глубоко внутри, вырываясь ближе к вечеру, если Малфой не успевал приходить до захода солнца. Оно с каждым днём, будто на зло, уходило с небосвода всё раньше. Зима пришла, а вместе с ней холода и новогоднее настроение.

Уизли и Поттер смотрели на него как на божество, едва ли не кланялись в ноги, видя, как их золотая девочка снова может жить без боли. Они не спрашивали о том, как он добивается такого эффекта. Может знали, а может были слишком глупы, чтобы думать об этом. Грязнокровка, которую он теперь не называл так даже в мыслях, начала вязать ему шарф. Огромный, красно-зелёный шарф. Как символ. Он подозревал, что закончить она не успеет.

Прошло четыре недели с начала их отношений, больше похожих на игру. Каждый понедельник Драко стучал в кабинет Макгонагалл, и она отвечала, что врачи собирают консилиумы. Несмотря на то, что розы отступали, ростки были под каждым участком Грейнджеровской кожи. Выкорчевать их – задание сложное и чертовски дорогое. Профессор разбиралась с поиском специалистов. Малфой переводил сотни тысяч галлеонов, даже не спрашивая, зачем.

Он привык. Привык к усмешкам друзей, недоверию всех остальных. Привык к Пэнси, обижающейся, но ни словом, ни делом это не показывающей, а лишь передающей «скорейшего выздоровления мисс Грейнджер» за каждым ужином. Привык к самой Грейнджер. Теперь не надо было натягивать маски. С ней было хорошо. Она не требовала ничего абсолютно, но отдавала ему столько тепла и энергии, что порой где-то в глубине Малфоя проносились размышления: что же остаётся у неё?

В канун рождества он опять заснул на её кровати, подмяв гриффиндорку под себя, укрыв их большим белым одеялом. Она сопела, что-то тихо бормотала во сне. Сегодня был тяжёлый день, потому что розы вновь начали войну. Они не слушали Малфоя и лишь смеялись над её воплями боли. Гермиона снова бредила, называла его самыми ласковыми словами и обещала обязательно довязать шарф к новому году. Оставалось совсем недолго, но теперь парень боялся, чтоб болезнь сожрёт её раньше.

Голое тело прижималось к нему без всяких намёков. Просто ей так было теплее. Драко нехотя выбрался из-под одеяла, провёл по спутанным волосам ладонью. Чтобы подольше задержался эффект от его присутствия, конечно.

В его комнате, куда он зашёл лишь чтобы переодеться, а потом вновь отправиться к Грейнджер, на кровати под зелёным балдахином ждало письмо от Макгонагалл.

========== Агония ==========

Гермионе казалось, что это всё ещё сон. Драко улыбнулся, поцеловал её так, как никогда раньше. С нежностью. С любовью. Она сама испугалась этих мыслей, затолкнула куда подальше в черепную коробку, лишь бы не выпали случайно игральными кубиками прямо к нему в ладони.

– Подпиши это, – он закрыл ей обзор, поцеловал в едва открытые глаза, дал в руки палочку.

– Что это такое? – Грейнджер может и превратилась в шарик малинового мороженного, таящего на солнце, но не перестала быть собой: уверенной в том, что нельзя ничего подписывать, не прочитав.

Внутренности Малфоя содрогнулись, будто гора, перед тем как сбросить с себя лавину, что повлечёт за собой смерти тысяч ни в чём неповинных людей. Он знал, что всё не будет просто. И всё-таки в глубине души надеялся, что не придётся прибегать к способу, достаточно мерзкому даже для него.

– Скажи, ты мне веришь? – Он смотрел ей не в глаза, в душу. Она лежала перед ним сосудом с открытой крышкой – загляни и возьми, что хочешь, только смотри не потеряйся в глубинах переживаний. Он заглянул. И в ответ отбросил все железные занавесы, надеясь, что она не заметит подмены. За ними была пустота. Драко прикрыл её нежностью.

Гермиона не могла поверить в то, что видела. Он её любил? Хотя бы на мгновение? Пусть неосознанно, но любил же?

Девушка начала задыхаться, но не из-за роз в этот раз, а из-за эмоций. Прикажи он ей прыгнуть с Астрономической башни – она бы сделала это без сожалений. Прикажи переплыть Тихий океан – она нашла бы способ, лишь бы ждал на другой стороне этот взгляд. Прикажи превратиться в птицу – она вырезала бы из своей кожи крылья и полетела, будто Икар, прямо к своему солнцу, даже пусть оно и будет значить смерть.

– Верю, – дыхание успокоилось, мысли выстроились в ровный ряд. Даже розы, кажется, угомонились, чтобы дать своей рабе немного времени.

– Подпиши, – палочка вновь легла в её руку, и она, не глядя даже, поставила подпись.

Малфой не знал, что упадёт лавиной вниз. Все попрятались, одна она осталась – хрупкая, счастливая, заглядывающая ему в самую душу, не понимая, что ничего там нет.

– Это согласие на операцию. Не хочу быть виновным в твоей смерти. – Пергамент выпадает из слабых рук, и он подхватывает его, быстро выходит из комнаты. Не оглядывается. Но уже чувствует, как навязчивый запах цветов пробирается прямо под кожу.

***

Гермиона рыдала. Она билась о стены ванной, ломая шипы, на месте которых тут же вырастали новые. Она хотела умереть прямо здесь, она бы наложила на себя руки, если бы не поклялась жизнью мальчиков не делать этого ещё несколько дней назад. Драко сказал, что беспокоится. Что не хочет, чтобы она умирала вот так. Что иногда он верит в рай, а самоубийцы туда не попадают, пусть ему и было бы приятно передать через неё пару ласковых отцу. Она внимала каждому его слову.

Больше всего она ненавидела то, что любила его даже сейчас. Хорошего актёра и плохого человека. Он – тот, кто он есть, и не ей, слабой и телом, и душой становится причиной изменений.

Кровь не прекращала идти. Цветы отыгрывались на ней уже три дня. Она кашляла чаще, чем дышала. Стебли с острыми шипами превратили горло в кошмар для трипофоба. Вся она превратилась в кошмар. Вновь тощая, вся какая-то серая, с кровью на каждой клетке тела как внутри, так и снаружи. Врачи не помогали. Гарри умолял её потерпеть ещё немного, когда она, в приступах неконтролируемой агонии, кляла его на чём свет стоит. Кляла их всех. Кроме Драко.

Операция была назначена на следующее утро. Гермиона, свернувшись калачиком, выцарапывала на собственной руке вырванным из тела шипом: «Я любила. Его. Мир. Его». На большее сил не хватало, как и воздуха. Всё пропиталось вонью от её тела. Окно в комнате открыто, но это ерунда. Кажется, весь Хогвартц превратился в парфюмерный отдел с лишь одним ароматом.

– Страдания скоро закончатся, – шептал Малфой в галлюцинациях. Она знала. А вместе с ними и всё остальное.

Утром она была спокойна и собрана. Не вопила и не вырывалась. Перемещать её было опасно, поэтому операционную перенесли прямо в комнату, которую она возненавидела. Колдомедики копошились, возбуждённо переговаривались на разных языках. Она была их опытом. Они были её карателями.

– Наркоза не будет, он на Вас всё равно не подействует, – приятная женщина с ясными голубыми глазами смотрела сочувственно.

Гермиона сделала вид, будто это её волнует.

Она попросила лишь об одном – не убирать шрамы, оставленные на руке шипом. Как напоминание. Её заверили в том, что сделают всё, лишь бы ей было комфортно.