***

Драко не было четыре дня. Гермиона не знала, что это так больно. Раньше не было ничего – и она терпела. Сейчас в ноздрях поселился навязчивый запах его одеколона, а рука помнила прохладу его пальцев. Она чувствовала себя всё также паршиво, но теперь не лежала безмолвной страдающей кучей, а стреляла колкими шпильками в мальчиков и Джинни. Они не были ни в чём виноваты, но они были не им. И этого было достаточно для её раздражения.

– Сегодня он ел пудинг на завтрак. Запивал чаем. Говорил с Забини и немного с Пэнси, – Рон умолчал о том, что с Паркинсон Малфой ещё и обжимался, шептал ей что-то на ухо и целовал в линию роста волос. Он не понимал, что это за новое извращённое удовольствие у Гермионы, но она заставляла их рассказывать о каждом его действии. Иногда они с Гарри просто выдумывали, потому что находиться рядом со змеёнышем, отказывающем навещать Гермиону, было просто невыносимо. Она спрашивала о том, что он ел, как выглядел, с кем общался. Если бы могла, она бы наверняка заставила шпионить за ним и в ванной, чтобы узнать, какого вкуса его зубная паста и какого цвета полотенце для рук. Но она не могла. И мальчики понимали это, умалчивали о Пэнси и старательно делали вид, что их не тошнит от вида бордовых лепестков с пятнами крови, разбросанными по всей спальне. Эльфы убирались там каждый час. Девушка находилась в стадии, обозначенной ей самой как «предагония».

– Я знаю, что будет больнее, потому что пока что шипов не так много. Однако совсем скоро я перестану вас узнавать из-за боли. Тогда, пожалуйста, вызовите колдомедиков, и уходите. Это будет невыносимо, я не буду себя контролировать. Не хочу, чтобы вы видели, как я умираю, – она раздавала указания о своей кончине так спокойно, будто диктовала домашнее по зельям. Парни это ненавидели. Джинни плакала так много, что её глаза превратились в две красные щёлочки. Гермиона улыбалась.

Ей было легко. Точнее, жить с каждым днём становилось всё тяжелее: шипы разрывали её грудь и лёгкие, она вся превратилась в кровавое месиво, но умирать стало не страшно. Она сказала Драко, что любит его. Если бы не ханахаки, никогда не осмелилась бы, но теперь девушка была спокойна. Он не поверил ей, конечно, не понял, за что. Но в душе его зародилось семечко о том, что любимым можно быть просто так, а не за что-то. Гермиона считала свою миссию на этом выполненной.

Он не появлялся, но она и не ждала. Смерть маячила совсем рядом, пугая всех, кто заходил в пропахшую кровью и розами, несмотря на настежь открытое окно, комнату. Не пугала лишь её – ждавшую старуху с косой если не с нетерпением, то с надеждой на избавление от мучений.

– Ты не должна умирать, Грейнджер, – она знала, что это не видение, потому что в галлюцинациях, преследовавших её с недавних пор, с его губ слетало лишь «любимая».

– Почему? – Вопроса не получилось. Изо рта вырвался сдавленный хрип, вместе с ещё одним бутоном и сгустком крови. Прошло минут десять, прежде чем она смогла откашляться и спихнуть цветы на пол.

– Потому что я этого не хочу, – Гермиона бы рассмеялась, были бы силы. Несмотря на его присутствие рядом, дышать было чертовски тяжело. Она прикрыла глаза, всего на секунду, казалось, но, когда распахнула их, он сидел рядом, держа её руку в своей, переплетая их пальцы.

Малфой смотрел на неё. Не на болезнь, не на врага, не на пустое место. На Гермиону Грейнджер. Он вытер ей рот влажным полотенцем, помог подняться. Каждое его прикосновение – разряд живительного тока по онемевшему, забывшему о чём-то кроме бесконечных истязаний телу. На ней была чёрная футболка и чёрные же спортивные штаны. Вещи были велики и на прежнюю, доболезненную её. Сейчас ручки и ножки-палочки выглядели просто дико в огромном наряде.

Драко потянул футболку вверх. Она не сопротивлялась. Подняла руки, оказавшимися вдруг не двумя бесполезными кусками плоти, а сильными и полезными жизненными инструментами. От силы она отвыкла. А Малфой из неё, кажется, состоял. Он смотрел на зелёные шипы, проткнувшие её кожу на груди, без отвращения. Погладил один из них, тот, что на ключице. Он вытянулся особенно сильно, почти на три сантиметра, и доставлял дикую боль при малейшем движении. Но Мафлой дотронулся – и худший враг спрятался под кожу, оставив себя лишь маленькую кровоточащую ранку. Ничего – после языка Драко, быстро слизавшему бордовую, прямо в цвет роз, каплю.

Он что сделал?

Он целовал её шипы. И её саму целовал, куда доставал губами. А там, где нет, гладил руками, приказывая цветам покинуть слабое тело. Этого они, конечно, сделать не могли, как бы ни боготворили своего хозяина, но спрятаться в глубинах, как на самых первых этапах, лишь бы позволить ей пожить рядом с ним на одной земле подольше – это пожалуйста.

Гермиона умирала и воскрешалась вновь раз за разом. Ей было так хорошо от навалившегося вдруг в полном объёме кислорода, от его запаха и его рук. От него самого рядом. Боли не было совсем, разве что совсем чуточку, в районе сердца.

Она отвечала ему сперва не смело. Зарылась руками в волосы, мягкие, как шёлк. Подождала. Он продолжал целовать её тело, выискивая малейшие шрамы, и убирая их, будто хирург, проверяющий, все ли дырки зашил в счастливчике, изрешеченном пулями, но отчего-то всё ещё цепляющемся за жизнь. Она потянула его голову вверх. «ОШИБКА!» – верещала сигнализация в голове. Надо довольствоваться малым и не лезть на рожон, надо запоминать каждое его действие, чтобы потом смаковать и убеждать себя в том, что оно того стоило.

Драко смотрел ей в глаза. Вот так вот просто смотрел, приподнимая вечную завесу холодной отстранённости. Под одним железным занавесом оказался другой. Гермиона подозревала. Она постучалась туда, прильнула к нему всем телом, не боясь больше поранить шипами. Поцеловала в губы. Первый в жизни её поцелуй, и сразу настолько яркий и крышесносный, что на этом можно было кончать. Он вылизывал языком её нёбо, кусался, а потом тут же, будто вымаливая прощение, покрывал это место невесомыми, будто крылья бабочки касаниями. Он спускался ниже, оставляя синяки вместо только что заживших ран. Играл с ней, ворочал, словно пушинку, подстраивая под свои желания. Он знал, что её желания – были его.

– Я могу? – его брюки, как и рубашка, валялись где-то в лепестках роз. Её штаны спущены до колен. Щёки её красные, губы горячие и искусанные, в глазах – томность и жажда. Не секса, Малфой знал это, потому и остановился, хотя прикладывал к этому титанические усилия. Она жаждала его самого. Всего, без остатка. И знала, что никогда не получит, поэтому кивнула, выгнулась ему на встречу, царапая ногтями спину и оставляя укус на плече.

Гермиона не вскрикнула, она вообще не почувствовала ничего, кроме наваливающегося волнами наслаждения. Драко не был нежными или осторожными. Он был вихрем, уносящим её прочь из собственного тела, куда-то за пределы стратосферы, где можно было ни о чём не думать, а лишь стонать, выгибаться в его руках и выстанывать его имя.

Малфой не думал, что кончит так быстро, но девушка оказалась сущим сумасшествием. Она чувствовала его, будто часть себя, и делала так, как ему больше всего нравилось. Никаких пошлых фраз, никаких наигранных воплей. Приглушённые стоны, скрип старой деревянной кровати, удары мокрых тел друг о друга. Его имя. Они оба в крови и поту. На её губах – блаженная улыбка. Он никогда не видел таких. Он вообще таких, как она, не видел, оказывается. Уходить почему-то не хотелось. Запах роз почти исчез, вытесненный его духами.

Гермиона была самой счастливой девушкой на планете. Но ещё и очень умной. Она знала, как называется такое состояние возбуждения, когда кажется, что болезнь отступила. Это было начало предагонии. Организм рефлекторно пытается бороться за жизнь, цепляясь за любую мелочь, не понимая, что тем самым ускоряет процесс умирания. В медицине это состояние длиться в среднем 4 минуты. В её жизни… Хотелось бы растянуть это на бесконечность, помноженную на миллиард. Как оно будет на самом деле знал лишь человек, подминающий её под себя, сжимающий в объятиях и целующий в мокрую макушку.