***

Гермиона умирала. Она знала об этом уже несколько недель, но мальчики выяснили лишь в прошлый понедельник. Сама виновата. Надо было тщательнее прятать бордовые бутоны роз, выпадающие из её рта после мучительных, раздирающих лёгкие приступов кашля. Сначала она спихивала всё на простуду, после – на бронхит. Попыталась убедить друзей в непонятно откуда взявшейся на седьмом году их дружбы аллергии.

– Ноябрь, Герми, на что у тебя может быть аллергия? – Гарри хмурился. Вид подруги ему совсем не нравился. Кожа её стала бледной, отдавала синевой. Глаза впали, потеряли свой цвет, затемнённые фиолетовыми кругами под ними. Руки дрожали, она вечно куталась в огромные свитера. Носила с собой целые пачки бумажных платочков. Кашляла в них так страшно, что профессора умоляли её сходить к целительнице, а не разносить заразу, но гриффиндорка раз за разом убеждала всех в том, что ничего страшного не происходит.

– Не знаю, Гарри, иногда она появляется просто так… – Очередной спазм помешал ей выдать ещё одну нелепость. Отвернулась, достала платочек, слишком тонкий для того обилия лепестков, что выхаркивало измученное тело вместе с кровью. В этот раз были не лепестки. Целый бутон. Горло будто рвал своими когтями медведь гризли, и Грейнджер поняла, что её розы обросли шипами.

– Что там у тебя, – она не услышала его шагов, поглощённая собственной болью. Слабые пальцы не смогли сжаться в кулак, пряча цветок. Её рот – кровавое месиво. Она сама не человек больше, а горстка кое-как скреплённых скотчем конечностей и внутренних органов, ничего кроме бесконечных страданий не испытывающая. – Какого чёрта? Что это такое? Блять, Герми, что это? – Он отшатнулся, а она улыбнулась. Это случайно вышло: просто представила, какой её сейчас видит лучший друг, и это показалось комичным. Он не испугался Волан-де-Морта, но несколько капель крови из тела подружки, да цветок, означающий вечную страстную любовь, – и храбрый спаситель мира уже трясётся от страха.

Рон прибежал на крик, и на удивление быстро всё понял – миссис Уизли была любительницей красивых, но трагичных историй любви, в коих ханахаки было не такой уж редкой преградой для двух сердец. Он тогда плакал – бедный её Рон. Ничего у них не сложилось, да и не могло, если честно. Он был хорошим. Лучшим человеком в её жизни, вместе с Гарри, конечно. Просто она была больна. Ещё с первого курса, видимо, когда безразличие мальчика с белыми волосами заставляло сердце болеть. А потом его «грязнокровка», и тысяча других оскорблений.

– Почему именно он, Гермиона? – девушка задавала себе этот вопрос много раз, но так и не нашла ответ. Просто вот такая она дефектная. Не способна на нормальные, человеческие чувства. Не способна была с Виктором и с Роном тоже. Она сумасшедшая, она мазохистка. Она столько раз первая высказывала оскорбления, лишь бы заглянуть в серебристые глаза, услышать его голос, лишь бы знать, что хотя бы в эти моменты он о ней, влюблённой дуре, думает.

– Он хороший, Гарри, – это не ложь. Приукрашенная правда. Будто бы кусок чёрствого хлеба залили шоколадной глазурью, сливками и клубничным джемом, а потом украсили мастикой и конфетти. Вкусно? Грейнджер не знала. Она так и не попробовала своё лакомство на вкус.

***

– Зачем? – Длинными фразами девушка говорить не могла. Всю злость от своего унижения уложила во взгляд. Но Поттер был рад и этому. Видеть хоть что-то кроме смирения и боли в ранее полных жизни и смеха глазах подруги было почти подарком.

– А что мне было делать, скажи? Смотреть, как ты задыхаешься, давишься собственной кровью, а потом похоронить тебя в Запретном Лесу и ждать, пока из земли вырастут любимые цветы гадёныша? Это ты мне предлагаешь? Нет, спасибо, я должен попробовать всё.

– Он не любит меня. И не полюбит, – Гермиона заплакала бы от этих слов ещё месяц назад, но болезнь сделала её смиренной. Да и сил на слёзы не осталось. У неё вообще ничего не осталось. Воспоминания, ранее лелеемые, будто дорогие фарфоровые куклы, потеряли всю свою красоту, затасканные до дыр, а после искупались в крови и, наконец, обратились мелкими осколками, добавляющими маленькую, но такую отвратительно-точную толику страданий в её вечный болевой поток. Она сама стала куклой, только не фарфоровой, а тряпичной. Той самой уродиной, на которую никто из детишек не обращает внимание, и которую берут в руки лишь чтобы убрать подальше с глаз.

Она была себе отвратительна. Слаба, больна, не способна ни на что. Живой мертвец. Иногда она думала о том, чтобы покончить со всем этим поскорее. Повеситься на огромном канделябре, обмотав шею кровавой простыней, прекратив мучения. Раньше она варилась в адском котле сама. Сейчас рядом были мальчишки. Видеть отчаяние в их глазах было почти также невыносимо, как безразличие в его.

Гарри ушёл, злой, как чёрт, но уверенный в правильности своего решения. Спорить не было сил, поэтому она откинулась на подушки – мокрые от пота, все в кровоподтёках. Их сменили всего пару часов назад, но болезнь быстро прогрессировала – девушке становилось всё хуже и хуже. Она была благодарна за то, что ей позволили остаться в собственной комнате, а не переместили в негостеприимные и холодные коридоры больницы. Тут она изредка, когда в предрассветные часы, будто боясь солнечного света, боль отступала, всё ещё чувствовала себя обычной студенткой. Приболевшей, да, но просто девочкой, у которой ещё вся жизнь впереди. Способной воплотить в жизнь свои мечты и чаяния профессоров.

Конечно, Макгонагалл знала. Она отправила бы её на операцию мгновенно, если бы Гермиона не была совершеннолетней.

– Что я могу сделать для Вас, мисс Грейнджер? Вы – лучшая моя ученица, и я не хочу Вас терять. Однако если таково ваше решение, что ж… Я сделаю всё, что в моих силах. Прошу Вас, подумайте обо всём ещё раз. Вы так молоды, так талантливы… – Она говорила что-то ещё. Приводила аргументы. Уверяла, что наука без неё, самой талантливой ведьмы столетия, просто не выдержит. Взывала к совести, к чувству долга. Гермионе было всё равно. Хотелось остановить профессора, чтобы она не тратила свои ресурсы зря. Всё уже было решено. Она умрёт, но умрёт человеком, а не бездушной машиной.

– Тук-тук-тук, любимая, – знакомый голос вырвал девушку из воспоминаний. Она покрылась холодным потом, задрожала. Это была галлюцинация, точно. Просто она придумала лишнего из-за антибиотиков, которыми её постоянно накачивали, хотя это и не помогало.

Белобрысая макушка просунулась в дверной проём. Серебряные глаза смотрели прямо на неё. В них – новая эмоция. Не раздражение, не злость. Насмешка и любопытство. Малфой зашёл в её комнату, и поморщился. Пахло кровью, потом и рвотой. Но ещё сильнее – розами.

Гермиона покраснела бы, если бы могла, но её организм просто не способен был отвлекаться на такие бесполезные реакции – все его силы уходили на борьбу за выживание. Он был очень красивым. Ещё красивее, чем она помнила. Неделя без него обернулась адом. Приподнятые уголки тонких губ стали её лифтом назад на землю.

– Драко… – Она могла продолжить. Впервые за долгое время шипы отпустили горло, спустились ниже, позволяя говорить и почти нормально дышать. Проблема в том, что говорить было нечего. Она знала о нём кучу мелочей, и ничего стоящего. Он любит, когда на завтрак яйца или сдоба, но терпеть не может бобовые. Выковыривает изюм из булочек, но всегда съедает верхушку с глазурью первой. Предпочитает чай, а кофе пьёт только с тремя ложками сахара. Чёрный – его любимый цвет, но иногда ему нравится делать белые акценты вроде рубашки или галстука. Вокруг глаз образуются морщинки, когда он смеётся искренне, а когда натянуто, улыбка их не трогает. Сейчас она была именно такой, его улыбка. Искусственной, лишённой жизни. Но ей и этой его маски, созданной ради издёвки, хватило, чтобы начать дышать. Фарфоровые куклы зазвенели, начали красоваться новыми платьями, будто и забыв, что она давно похоронила их под бордовыми лепестками.

– Как жизнь, Грейнджер? – Он пододвинул к себе стул, уселся на него, уперев локти в колени и сложив голову на ладони. – Хотя ладно, можешь не отвечать, я вижу, что паршиво.