Свободных мест в аудитории было мало, и Тэхён, чтобы не раздражать преподавателя, устроился прямо перед Дженни, на первом ряду. Он скользнул своим взглядом по ней, словно по манекену, и весь следующий час она наблюдала за его макушкой, то и дело склоняющейся вниз, когда он начинал засыпать, а после – резко откидывающейся назад. И маленький вихор у него в волосах едва подрагивал в такт дыханию, и Дженни держалась из последних сил, только бы не дотронуться до него, не пригладить так, как она делала сотни раз до этого.
Она почти ничего не записала, получила замечание от преподавателя и просьбу перестать считать ворон, но его макушка была слишком сильным искушением, и его запах, который вряд ли долетал до неё, скорее был очередной галлюцинацией, окутывал её тоже. Дженни сходила с ума и вполне это осознавала. И после пары, быстро собирая вещи, она не выдержала, и окликнула его по имени.
– Тэхён, – сорвавшееся с её губ спустя столько дней, обращённое к нему, было для её рта шоком и благословением, и она оборвала себя на последней букве, смягчила «н», только бы не произнести продолжение: «я скучаю по тебе до безумия, так, что умираю, поэтому вернись ко мне или верни меня, мне всё равно, только давай будем вместе, давай будем любить».
Он бросил на неё холодный, ничего не выражающий взгляд, и откликнулся на другой зов – от девушки со второго курса, с радостной улыбкой заглянувшей в аудиторию. Она махала ему сразу двумя руками, и повторяла его имя так просто, словно не было в нём заключено никакой магии. Словно не весило оно тонну, не оседало у Дженни в горле невыносимой тяжестью столько раз.
Он тоже помахал девушке рукой, правда, всего одной, и Дженни не должна была быть настолько жалкой, чтобы принимать это за добрый знак, но она была. Он улыбнулся той девушке, и попросил подождать, и она закивала головой быстро-быстро, как сломанная детская игрушка, и уткнулась в свой телефон. Тэхён вновь обернулся к Дженни, и даже остатка, даже крошки от улыбки своей для неё не оставил – только безразличие и холод.
– Потом поговорим, – сказал он и стремительно ушёл, оставляя её, униженную и печальную, не добившуюся ничего, кроме нового повода для боли в сердце.
Тот день весь был противным и долгим, она постоянно натыкалась на Тэхёна и ту девушку, в которой Дженни только волевыми усилиями старалась не находить недостатки, понимая, что в ней заговорили ревность и обида.
Она вернулась домой и едва успела поесть заказанный Чонгуком вок, как уже пора было бежать на работу. Погода тоже была мерзопакостная: дождь вперемешку со снегом, при этом холод и злой, колючий туман. Город заволокло им, как пеленой, и даже мощные рекламные билборды, в обычные дни освещающие улицы ярче фонарей, едва могли пробиться сквозь мрачную густую завесу.
Дженни едва не сломала ноги, пока добежала до остановки по скользкой от снега дороге, и, чертыхаясь, забралась в полупустой автобус, села на свободное место. Людей было немного. В такую погоду все предпочитали сидеть дома и не высовываться лишний раз наружу, а не тащиться на высоченных каблуках в другую часть города, дрожа от холода в тонком платье под таким же тонким пальто. Дженни была раздражена, и не могла сдерживаться. Тоска и печаль исчезли из неё, смылись злыми мыслями, и она негодовала и мечтала о тишине и спокойствии.
Она включила «Зиму» Вивальди, и тревожные переливы скрипки неожиданно успокоили её и умиротворили. Дженни должна была привыкнуть к тому, как точно музыка попадала под её настроение, но каждый раз наполнялась священным волнением и восторгом, и пальцы её двигались в такт мелодии, отбивая ритм по бедру.
Она прикрыла глаза, уткнулась головой в холодное стекло. Ей было тихо и спокойно, впервые за долгое время. И от этого спокойствия, от сброшенных с плеч камней, Дженни вдруг стало так грустно, что одинокая слезинка скатилась по её щеке, пробралась к губам, смочила их солёным своим горем. Девушка открыла глаза, наткнулась взглядом на пожилую пару. Седая голова, явно любящая завивку, покоилась на плече, облачённом в бежевое пальто. Волосы мужчины тоже были седыми, и аккуратно обрамляли круглую, поблёскивающую в свете ночных огней, лысину. Он осторожно, чтобы не побеспокоить свою спутницу, стянул с шеи шарф в крупную коричневую клетку, в тон пальто, и накинул его на женщину.
Дженни заворожил этот момент стариковской, трепетной нежности, и она замерла, впилась глазами, душой в сцену эту, пожирала её и чувствовала, как разбегается под кожей тепло. Как-то резко, словно от удара, очнулась она и от своей светлой печали, и от упаднической тоски, и осталось только голое осознание: она не поедет сегодня в клуб.
Всё также у неё не было простых решений, как зарабатывать деньги, не предлагая за это любоваться своим телом, но она уже скопила достаточно для первого взноса и залога, она уже нашла вариант квартиры. Они что-нибудь придумают. В конце концов, Джису просила воспринимать её как полноценную часть семьи, и значит будет не против брать больше переводческих заказов, может получиться пристроить её картины на какую-то выставку, может их купят и полюбят.
Дженни оборвала свои путанные, бредовые мысли. Даже если не получится ничего, даже если она потом будет жалеть об этом своём решении, она не могла поступить иначе. Впервые за долгие годы Дженни Ким хотела сделать что-то для себя. Хотела свою любовь, первую и великую, заполнившую её целиком, а потому, наверняка, единственную, ведь на ещё одну в ней просто места не хватит, сохранить.
Дженни хотела сделать ради своей любви всё возможное. Всё, что сможет.
Она вышла на следующей остановке, успев заглянуть в морщинистые, умиротворённые лица стариков, вызвала такси.
«Дай номер Чонгука», – написала она Джису.
«Зачем тебе?», – спросила сестра, но следующим же сообщением выслала заветные цифры.
Дженни позвонила ему и попросила скинуть смской адрес его квартиры, а после, не волнуясь, что о ней подумают, попросила Чонгука в ближайшие пару часов домой не возвращаться. Тот пообещал, что останется у них до тех пор, пока она не даст отмашку. Пробормотал-промурлыкал что-то нежное уже самой Джису, и Дженни сбросила звонок, не желая вторгаться в их влюблённый и радужный мир.
Она подумала, что в последнее время как-то зачастила с тем, чтобы мужчин из их собственных квартир выгонять, и грустно усмехнулась.
Таксист ей попался разговорчивый, всё пытался выяснить, куда она, такая нарядная едет, и Дженни отвечала ему, что к парню, что у них сегодня годовщина отношений и она хочет сделать ему сюрприз. Ложь слетала с языка легко, и она полагала, что таким враньём, незначительным и безобидным, сможет показать вселенной, что ей на самом деле надо, сможет её обмануть и перехитрить.
Чонгук жил в престижном районе в центре города, недалеко от кафе, в котором она работала. Она потряслась на холоде десяток минут, набираясь смелости, чтобы позвонить в домофон, но вышла из дома какая-то парочка, и Дженни быстро проскользнула внутрь подъезда.
Восемнадцатый этаж – это очень высоко. Как Тэхён тут жил, он же лифты не переносит? Неужели каждый раз пешком поднимался? Она почувствовала себя ещё большей негодяйкой, и рука, занесённая над дверным звонком, дрогнула и упала, стукнувшись о ногу со звонким, неприятным звуком. Дженни не боялась, она просто подбирала слова. А они, как назло, отказывались идти к ней, отказывались подчиняться. Она не хотела своим косноязычием всё испортить.
Как будто можно было сделать хуже.
Можно было. Чему жизнь научила Дженни Ким, так это тому, что всегда может стать ещё хуже.
Она ударила себя по щекам, нечувствительным с мороза, разошлись холодные иголочки под кожей. Три глубоких вздоха и выдоха тоже не помогли. Не понимала она, не могла сообразить, как сформулировать то, зачем приехала, зачем и тут до него добралась, зачем глаза собирается мозолить. Она и для себя это не могла объяснить. Чего хотела добиться? Тэхёна вернуть? Нет. Себя оправдать? Тоже нет. Гордость показать? Нет, от её гордости ничерта не осталось, раз она уже пол часа под этой дверью околачивается.
