– Не выдумывай, – отпихнула её Джису, – лучше помоги выбрать наряд.

Дженни вскочила, открыла полупустой шкаф, в котором было лишь пару вещей из их повседневной одежды. Всё остальное – то, что они с Тэхёном перевезли из старой квартиры, хранилось в огромных коробках на балконе и в незанятой комнате, именуемой кабинетом, и вмещающей в себя только большой кожаный диван.

– Не густо, – протянула она, и Чонгук вместе с камерой повернулся, снял её со спины.

Джису споткнулась о внутренне своё переживание, странное и смутно знакомое. О зависть. Ей хотелось, чтобы и ей вслед оборачивались, чтобы за ней следовали глазами, чтобы ей восхищались и её хотели снимать. Не из жалости, не из любопытства. А потому что она – эффектная и красивая. Только у Джису из эффектного разве что острый язык и четыре колеса вместо ног. А сами ноги – кривые и костлявые, поэтому она вечно скрывала их под своим любимым пледом. Этот плед её укутывали ещё совсем малышкой, да так с ней и остался. У Дженни ноги длинные и красивые. Им идут и каблуки с короткими платьями, и босота, вот как сейчас. Джису казалось, что Чонгук ногам сестры слишком уж много внимания уделял, и это злило.

– Откуда у тебя такие мозоли? – Поинтересовался парень, приближая камеру к кровавым корочкам, покрывшим пятки и пальцы Дженни.

– А это, – она повернулась, присела на корточки, инстинктивно прикрыла ноги руками, – от каблуков. Не проходят никак, – усмехнулась, вновь повернулась к шкафу, вытащила оттуда несколько платьев. – Какой у вас концепт? – Задала Чонгуку вопрос, прикладывая к себе, облачённой в огромную майку своего парня, то одно мини, то другое.

– У нас нет концепта, – Чонгук перевёл камеру на Джису, – и без косметики было красиво, не понимаю я вас, девчонки, – вздохнул тяжело, и уже не через камеру на Джису посмотрел, а прямо, и глаза его заблестели, заулыбались, хотя губы остались неподвижными.

– Давай без экстра, – попросила Джису, и поморщилась, потому что настойчивая камера подобралась к ней ближе, снимала её крупным планом. – Убери это, а? – Попросила жалостливо Чонгука.

– Не хочу, – мотнул тот головой, – мне никого никогда так снимать не нравилось, как тебя. Всё потрясающе выходит, даже если я ничего не делаю, – он замолчал, настраивая фокус. – Время для твоего интервью. Когда ты чувствуешь себя счастливее всего?

Джису напряглась. Она думала, вопросы будут одинаковыми, и уже успела вспомнить свой одиннадцатый день рождения, на который она получила первое признание в любви от мальчика, и классные новые наколенники для занятий танцами. А тут новый вопрос. Она пожевала нижнюю губу – старая привычка, от которой тонкая кожа постоянно рвалась и кровоточила.

– Когда рисую, – наконец произнесла, почти не лукавя, – тогда я чувствую свободу и счастье.

– Свободу от чего? – Не успокаивался Чонгук.

– От мира. От его проблем. От своих проблем. Я становлюсь кем-то другим, и она – я другая, нравлюсь себе гораздо больше, – она грустно усмехнулась.

– А когда чувствуешь себя несчастнее всего? – На неё давили эти вопросы, но обижать Чонгука не хотелось.

– Когда хочу встать, и не могу, – и опять почти честный ответ. Несчастной Джису чувствовала себя постоянно, но больше всего, когда не могла делать то, что другим давалось без труда. Спуск по лестнице, утренняя пробежка, да просто закинуть ногу на ногу – ей всё это было недоступно, и, если раньше она злилась, то со временем осталось просто отстранённое какое-то отчаяние и тоска.

– У тебя есть мечта?

– Нет.

– Даже маленькой? – Чонгук будто бы не замечал, как тяжело давались ей ответы на простые его вопросы, не замечал напряжённого взгляда Дженни, не чувствовал тычков в спину.

– Мечтаю, чтобы это интервью закончилось, – отрезала Джису.

Дженни, почувствовав её настроение, выгнала Чонгука из комнаты, чтобы помочь сестре переодеться. «Чего пристал», – бормотала она, прикладывая к телу Джису платья, блузки и юбки. В конце концов, после долгого спора, затянувшегося на десять минут, Джису вытребовала себе штаны и обычный чёрный свитер с высоким горлом. А после стёрла помаду, аргументировав тем, что всё равно та скатается и останется на зубах.

Она смутилась собственного недавнего воодушевления, и вообще хотела всё свернуть. Сослаться на внезапную головную боль, остаться дома, впрыгнуть в свою пижаму, укутать ноги пледом, завалиться в виртуальный мир, в котором всё просто и понятно, в котором её ничего не ранило. Только вот ещё одна её часть – крохотная, оставшаяся с прошлой жизни, думала иначе.

Джису хотелось попробовать. Она помнила латинское выражение, когда-то поразившее её, до сих пор влияющее на жизнь. Potius mori, quam foedāri – лучше умереть, чем опозориться. Только вот она была ни разу не генералом, и поле боя у неё – собственная жалкая жизнь. И её надо стараться жить достойно, но ещё, хотя бы изредка, хотя бы украдкой, надо от неё получать удовольствие. Поэтому Джису решила рискнуть. Опозориться перед Чонгуком, да хоть перед всем миром, но сделать это. Сняться в его фильме. И пусть сердце трусливо замерло где-то под горлом, это ничего. И пусть ноги её, прикрытые только тонкой тканью чёрных брюк, выставлены на всеобщее обозрение, это тоже ничего. Она справится со всем. Обязательно.

Чонгук присвистнул, и снял Джису со всех ракурсов, когда Дженни вывезла её из комнаты. Он наказал сестре оставаться дома, отдыхать и не думать о Тэхёне, с лёгкостью подхватил Джису на руки, забрал сложенное кресло и утащил её в машину.

Чонгук был сильным, не только в плане физической силы, а вообще. Но это была не мрачная сила подавления и величия, которая периодически проскальзывала у Тэхёна, а внушительная внутренняя энергия, добрая и душеспасительная. Он весь бурлил, состоял из света и сумасшедших идей, и находится рядом с таким человеком было благословением и большой удачей. Джису это осознавала, и на Чонгука смотрела, как на невиданное чудо. Он, обычно беспечный и грубый, от её взглядов немного смущался, требовал, чтобы она прекратила, говорил, что это он режиссёр. Джису только смеялась.

– Куда мы едем? – Спросила она, устав улыбаться.

– Не знаю, – пожал плечами парень, – а есть что-то, что ты давно хотела сделать? И что доставит тебе удовольствие?

Джису задумалась, посмотрела в объектив. Камера была ловко установлена таким образом, чтобы в кадр попадала половинка Чонгука и вся она.

– Хочу в ресторан, – поразмыслив, заявила, – мне Дженни часто всякие вкусности привозила, но сама я никогда не была. Хочу.

– Принято, моя драгоценность, – ответил он абсолютно серьёзно, и развернул машину на ближайшем перекрёстке.

А Джису будто бы потеряла стыд. Она позволяла ему заваливать себя комплиментами, и принимала их, а не отмахивалась, она не фильтровала свою речь и честно заявляла о том, чего хочет, она будто бы опьянела без капли алкоголя, и не хотела выходить из этого состояния. Она дарила себе этот день, позволяла вместить в него всё.

Чонгук действительно отвёз её в ресторан. Он занимал весь первый этаж какого-то здания, похожего то ли на галерею, то ли на дворец, и вход к нему состоял из сотни ступенек. При виде них у Джису резко пропало всякое желание хорохориться и пробовать в жизни новое. Ей захотелось сбежать и спрятаться. Другие девушки по этим ступенькам проходили на каблуках, виляя бёдрами, а её повезут на коляске, в обход, будто она человек второго сорта.

– Я передумала, – поморщившись, сказала она, – не хочу больше сюда.

Чонгук, доставший коляску, открывший дверь с её стороны, чтобы помочь в неё пересесть, удивлённо на неё посмотрел. Во взгляде его читалось непонимание, откуда такая резкая смена в поведении, что могло случится за минуту, которую он потратил на разбор коляски.

– Почему?

– Просто перехотелось, – Джису дёрнула плечом, всем своим видом прося отстать от неё с подобными расспросами.

– Нет, всё-таки объясни, – Чонгук нахмурился, присел на корточки, положил свои руки на её колени. Джису не почувствовала. Её чувствительность лишь до бедренной кости распространялась, а дальше – только дикая фантомная боль в плохие дни, и пустота – в дни хорошие. – Что-то случилось? Я тебя обидел чем-то?