Она бегала по городу до темноты. До тех пор, пока не зажглись фонари, пока не увидела она, что давно потеряла тапки, и ноги у неё кровоточат, содраны в кровь. Дженни, рыдая, вернулась домой, обнаружила там вдрызг пьяную мать и разрывающийся телефон.

Она первой узнала, что Джису попала в больницу. Она растормошила мать, ядовитую и злую. Она вызвала для них такси и привезла в больницу. Она заставила маму подписать согласие на операцию. Она подслушала их с врачом разговор, который пытался втолковать пьяной, еле соображающей женщине, что сохранить Джису возможность двигать хотя бы верхней частью туловища – уже будет чудом.

Дженни тогда долго требовала у бога, чтобы он не смел сестру обижать. Чтобы он вылечил её полностью, потому что она – хороший человек. Она яростно втолковывала ему, что сестра в жизни ничего плохого не сделала, что жила правильно и хорошо.

И между своими молитвами, попытками привести маму в чувство и посещениями едва дышащей Джису, она слушала, против воли, не желая этого, плач и причитания других людей. Все в этом проклятом месте кого-то теряли, и Дженни ругалась про себя, ругалась зло и с ненавистью, она не понимала, почему именно с ней, именно с её семьёй такое происходит.

«Не угрожай богу, умоляй его», – фраза, оброненная доктором дочери одного пациента. Дженни не знала, что стало с тем человеком, не знала, помогли ему молитвы дочери или чаяния врачей, но она уцепилась за эти слова, и действительно умоляла.

Дженни запиралась в ванной, становилась на колени и обращалась к уродливой лампочке, шелестящей и окрашивающей лица в мрачный землистый цвет. У Дженни не было ничего, что можно было предложить богу взамен, поэтому она, сложив руки на груди, повторяла своё бесконечное «пожалуйста». Она была с богом честна, она призналась, что не ради сестры просит, что это ей, маленькой и эгоистичной, невыносимо видеть её страдания. Она молилась так долго, что на коленях появлялись синяки. Она выплакала все глаза и всю душу.

Бог Дженни не услышал.

Первые полгода сестра едва могла двигаться самостоятельно. Ей было тяжело, и Дженни тоже. И только мама, погрузив себя в алкогольный наркоз, справлялась более-менее, прикладывалась к бутылке, едва продирала глаза, и делала звук своих сериалов громче, чтобы заглушить стоны дочери из соседней комнаты.

– И вот он, так и не позвонил ни разу, когда нам больше всего на свете нужна была его помощь. Как ты, чувствуешь себя счастливой? – Джису продолжала свой монолог, продолжала выплёскивать свои мысли в слова, и ранить ими и себя, и сестру. – Потому что у меня в жизни осталось только одно сожаление. Сказать, какое?

– Не надо, – как болванчик, как заевшая пластинка, повторила Дженни. Джису было всё равно.

– Я не жалею о том, что выбежала тебя искать, не подумай, – она впервые за много дней посмотрела на Дженни с теплотой, – это всё со злости наговорила, что ты виновата. И даже о водителе, что там оказался, я не жалею. Только о том, что он ехал слишком медленно, – она помолчала, наслаждаясь эффектом, которые произвели эти слова. – Лучше бы он гнал на полной скорости, лучше бы меня подкинуло и грохнуло о землю с такой силой, чтобы голова разлетелась, мозг вытек на асфальт, кишки из живота торчали, а руки-ноги в разные стороны разбросало. Тогда я бы точно подохла, и не терпела бы весь этот стыд.

Она сомкнула губы, сдулась, как воздушный шарик. Дженни молча забрала полный мочеприёмник, заменила на новый. Она заперлась в ванной и взгляд её упал на сваленные возле раковины вещи. Расчёска, несколько маминых маек, ватные диски, фен и плойка – бардак, который некому было убирать. И не зачем. Мама не утруждала себя тем, чтобы класть вещи, которыми пользовалась, на те же места, где они были. Дженни было всё равно. И взгляд её зацепился за фен, и она подумала о том, как здорово было бы набрать полную ванную воды, залезть туда и включить фен в розетку. Только вот это в мультиках смерть – мгновенная, смешная и простая. В жизни, Дженни была в этом уверена, всё не так легко. И она потянулась за плойкой, дождалась, пока та нагреется, и прижала металл к нежной коже на бёдрах. Она закричала, уткнувшись лицом в полотенце – грязное, висящее на крючке уже пару недель. Она вцепилась в него зубами и мычание её заглушило мягкое потрескивание лопающейся кожи.

Дженни больше не думала о том, как ей тяжело. Все мысли её сфокусировались на том, чтобы унять боль, расползающуюся по ногам, достающую до головы, до ногтей и до глаз. Ей болело всё, на ногу было противно смотреть – так отвратительно выглядели огромные пузыри, такой нечеловечески красной стала кожа.

Спустя несколько часов, убаюкивая ногу в холодной воде, смазав её обезболивающим гелем и замотав бинтом, она осознала, что нашла для себя способ. Способ справиться со своей болью.

Мама покончила с собой через пару недель. И сёстры остались единственным утешением друга для друга, единственной поддержкой.

От грустных воспоминаний Дженни очнулась из-за того, что машина резко вильнула, и она, в полудрёме, едва контролируя своё тело, стукнулась головой о стекло.

– Не больно? – Тэхён говорил шёпотом, продолжал смотреть на дорогу, но правая рука его опустилась Дженни на плечо, погладила едва ощутимо для тела, но трепетно и нежно – для души.

– Нет, – Дженни, ещё не полностью осознавая реальность, тоже говорила тихо.

Она обернулась, увидела, что Джису откинула голову на заднее сиденье, заснула, и тихо сопела. И чем-то этот момент напомнил ей тот день, когда она познакомилась с его друзьями, и тогда он также легонько погладил её, и также о ней заботился. Тогда, правда, Дженни была ещё наивной и думала, что сможет удержать свои чувства в рамках мечтаний. Больше у неё никаких иллюзий не осталось. В своей любви Дженни была уверена больше, чем в самой себе.

– Скоро приедем, – он глянул на часы на приборной панели, – тебе надо выспаться.

– И тебе тоже. Прости, что отвлекла тебя.

– Хватит, – он бросил на неё короткий, строгий взгляд. – Хватит извиняться. Это то, что я должен был сделать.

Должен.

Такое странное слово.

Вроде бы есть за ним и величие, и чувства, но всё равно оно бездушное какое-то, неприятное. Будто бы не по собственной воле человек сделал добро, а из внутренних своих установок, с которыми он, может, и согласен не полностью, но отказаться от них не может.

– Мы точно не будем тебя стеснять? – Ей хотелось, чтобы он убедил её. Чтобы сказал, что он только рад возможности подольше побыть с ней рядом. Что он счастлив познакомиться с её семьёй. Что он, Тэхён, не из чувства долга, а из любви, хочет о ней заботиться.

– Дженни, – он продолжал говорить тихо, но голос его был твёрд и зол, – я не хочу повторять всё по тысяче раз. Скажи мне, есть более удобное место, чем моя квартира? –

Он снова взглянул на неё, раздражённо и устало.

– Нет, и всё же…

– Пожалуйста, – он тяжело вздохнул, – пожалуйста, давай больше не будем это обсуждать. Я ужасно хочу спать, меньше всего на свете мне хочется убеждать тебя в том, что переезд ко мне – хорошее решение. Но лучшего у нас всё равно нет, верно? – Он смотрел на дорогу, не на неё.

– Верно, – Дженни задохнулась от обиды, на которую не имела права.

Они в молчании доехали до его дома – совсем не похожего на её. Красивая многоэтажка, состоящая по большей части из стекла, светилась сквозь шторы чужой, славной жизнью. Дженни постаралась не думать об этой разнице. Она разбудила Джису, помогла Тэхёну поднять её на руки, взяла коляску и сумку с самым необходимым.

Только когда палец её нажал на кнопку вызова лифта, она с тревогой обернулась на Тэхёна. Он стоял так спокойно, будто Джису ничего не весила, и только взгляды парня и девушки выдавали их смущение. Дженни позволила себе слабую улыбку – так мило и по-семейному выглядела эта картина.

– Ничего, что мы поедем? – Опомнившись, уточнила она.

Джису удивлённо посмотрела на сестру, взглядом поинтересовалась, что случилось. Та только повела плечами, встревоженно вглядывалась в лицо Тэхёна.