– Пошла вон, – ледяным голосом произнесла сестра.

– Я только быстренько поменяю тебе мочеприёмник, – договорить Дженни не смогла.

– Да как ты заебала! – Ни грамма от прежней холодности не осталось в Джису. Она кричала, и плечи, и руки её затряслись, а телефон улетел вслед за кашей, едва не пробив Дженни голову. –Моча, кал, таблетки, реабилитация. Ёбаная, блядская моя жизнь! – Она рыдала, размазывала по щекам слёзы вперемешку с соплями, но выглядела не жалко, а воинственно. Дженни её боялась. – Во что превратилась моя жизнь? Почему со мной это случилось? Почему именно со мной? – Она закрыла лицо ладонями, она плакала в них отчаянно, вкладывая в слёзы эти, всю свою боль.

– Прости, онни, – Дженни не знала, за что просила прощения, просто в тот момент это казалось правильным.

– Заняла бы моё место? – Глаза Джису блеснули в темноте яростно и жестоко. – Я же выбежала тебя искать. Нахуя ты ушла из дома? К папочке хотела?

– Не надо, – Дженни не могла это слушать. Она предпочла бы закрыть уши, запихнуть в них пальцы, пробить барабанные перепонки, во весь голос заорать гимн, только бы не слышать этих слов.

– Почему не надо? Папашка наш съебался. И тебя, любимицу, оставил. И меня, умницу, тоже. А ты бы терпела, сестрёнка, да? Если бы он нас продолжал поколачивать, как раньше, терпела бы. Ты его любила! – Дженни плакала, а ей было всё равно, она продолжала, улыбаясь во все зубы, как Джокер. – И я его любила, не дрейфь, нас, таких дур, тут двое. Только вот папашка наш, устал от матери — потаскухи ебаной, от того, что на работе его нагнули и нихрена не выплатили, и от нас, малолеток, жрущих деньги скромного семейного бюджета, тоже. Поэтому и съебался. Помнишь, что он сказал?

– Не надо, – Дженни так и стояла в проходе безмолвной, жалкой фигурой. Конечно, она помнила всё, что сказал отец в тот день, когда решил от них уйти.

– Он сказал, что желает нам счастья, – Джису расхохоталась. Она сходила с ума от собственных мыслей, от воспоминаний, от болей в ногах, которые уже ничего не должны были чувствовать, но всё равно, выродки, напоминали ей о том, что, как раньше, уже не будет.

Отец действительно так сказал. Он собрал всю семью поздним вечером за одним столом. И Дженни, почему-то, ожидала, что новости, которые он объявит, будут радостными. Она мечтала, что семья их выиграет в лотерее и переедет в большой дом, а не останется жить в полуподвальной коробке. Мечтала, что всё станет, как раньше, когда и папа, и мама хорошо зарабатывали, покупали им с сестрой красивые наряды и новые гаджеты.

Жизнь их семьи рушалась постепенно. Мама всегда была ветреной и легкомысленной, только долгое время не переходила грань. Да, пока отец был в командировках, приводила она домой мужчин, флиртовала с ними и шутила, и смеялась, и целовала их, но никогда с ними не спала. Дженни это помнила точно, потому что мужчины выходили от них, будто хмельные, и раздавались вечно из комнаты мольбы, и смех-колокольчик матери. А она сидела в своём шкафу и боялась даже подглядывать. Она спрашивала у мамы, когда та выпускала её, зачем та так поступает, но женщина, пьяная и весёлая, пахнущая дешёвым одеколоном, отвечала, что ради веселья. «Без любви я чахну, малышка», – говорила она.

Тогда Дженни не знала, что ответить. Вернуться бы туда, встряхнуть её за шкирку, да проорать в блаженное то лицо: «Это не любовь, мама! Любовь, это когда ты хочешь счастья для другого, когда его боль горше, чем собственная, когда ради него одного готова жить, а не умирать!».

Тогда Дженни молчала.

Отец был тихим, спокойным человеком. Он снисходительно относился к причудам своей жены, и на все предупреждения соседей о том, что жена у него, гулящая, только посмеивался, и говорил, что ничего они не понимают ни в любви, ни в женщинах. Он трудился в поте лица в собственной маленькой фирме по установке окон, и дома бывал редко, разъезжая по командировкам.

Бизнес начал идти в гору, когда Дженни исполнилось одиннадцать, и именно тогда он на год уехал в Японию, забрав сестру с собой. Мама действительно истосковалась, и всё чаще начали приходить к ним мужчины. Девочка не пряталась больше в шкафу, они переехали, и она сидела, запершись, в своей комнате, и на всю жизнь запомнила тот день – мартовский четверг, когда мужчина впервые остался у них ночевать.

Отец вернулся тоже другой, жёсткий и собранный. Джису рассказала, что ему пришлось нелегко, конкуренция была ужасной, да к тому же к нему, как к простому мужику из обычной семьи, относились снисходительно, ни во что его не ставили. Ко всему прочему, пока он был в Японии, умерла его мама – бабушка девочек. Дженни об этом не знала, её мама на похороны не поехала.

Он начал бить их не сразу. Сперва, маму – когда пришёл домой пораньше, чтобы отпраздновать пятнадцать лет их брака. Он нёс в руках торт и цветы, красивые и дорогущие красные розы, но в конце вечера розы остались забытыми и ненужными, и мама плевалась красной кровью, и пила, не заботясь о том, что алкоголь щиплет её раны.

Когда сёстры попытались защитить её, отец, впадая в ярость, разбрасывал вещи и орал страшные, злые вещи, избивал и их. Бил, чем придётся. Кулаками, ботинками своими тяжёлыми, купленными в армейском магазине, чтобы по битому стеклу можно было ходить, ремнём с металлической, острой пряжкой. Отец называл их «шлюшьми отродьями» и требовал провести ДНК-тесты. Он больше не верил в то, что они его дочери. Дженни не понимала, разве то, что у них может быть не его кровь, отменяет тот факт, что он кучу лет их воспитывал, заботился о них и любил? Джису говорила, что она мыслит слишком узко. Джису находила отдушину в танцах, часы проводила в студии, и дома бывала реже, оттого и доставалось ей меньше, и колючих слов она на себя не так много перенимала.

Дженни всё впитывала как губка. И продолжала любить родителей неистово и всем сердцем, как это умеют только дети, и жалела их, и пыталась помирить. За что получала «отвали» от матери, и пинок под рёбра – от отца.

В вечер, когда он ушёл, на столе вновь был торт, и много вкусных блюд из доставок – пицца, жаренная курочка, креветки и морские ушки. Он тогда долго ходил вокруг до около, и мама, уже пьяная, уже потерявшая свою работу, смотрела на него насмешливо и презрительно.

«Рядом с вами я становлюсь плохим человеком. Это не вы, девочки, вы не виноваты. Просто я оказался слишком слаб, не справился со своими демонами», – он продолжал нести какую-то высокопарную чушь, совсем себе не свойственную, и Дженни всё никак не могла понять, к чему он ведёт. «Я уже перевёз вещи. Вы знаете, бизнес идёт не так гладко, попытаю счастья в Японии. А вы оставайтесь тут. Вы сможете стать счастливыми, я уверен». Мама тогда захлопала в ладоши, захохотала, сказала, что не намерена больше слушать этот цирк, и ушла в комнату, пить и смотреть сериал, который как раз начинался в это время. «Ты бросаешь нас?», – спросила Джису. «Я буду звонить», – ответил её отец. Девочки – нарядные, готовящиеся к чудесному воссоединению семьи, нарисовавшие открытки – это Дженни подбила Джису на эту затею, та в счастливую семью особо не верила, молчали, пока он выносил оставшиеся сумки.

Джису отшатнулась, когда отец поцеловал её на прощание. Дженни покорно приняла чужие губы на своём лбу.

– Ну чего ты, малышка? – Он потрепал её по волосам, и ушёл, не дожидаясь ответа.

Спустя пять минут, Джису утёрла слёзы, встала из-за стола. Убрала в холодильник едва тронутый ужин, пальцем собрала с коробки крем, отпечатавшийся от торта.

– Так и не запомнил, что тебе больше нравится шоколадный, – покачала она головой. – Пошли спасть, Дженни. Нечего тут торчать.

И Дженни очнулась от своего состояния, закричала: «Нет!», бросилась, прямо как была, в одних тапочках, на улицу. Она бегала по району, заглядывала в лица людей. Она знала, что папа взял такси, что не найдёт она его, но казалось ужасно неправильным — вот так позволить ему уйти. А как же она? А как же его обещания научить её рыбачить? А как же сотни, тысячи, миллионы слов, что она хотела ему сказать, и какие хотела получить в ответ?