Тэхён ещё держался ради Чонгука. После ситуации с его собакой, он чувствовал вину, и некоторое время пытался вести себя прилично. Но зависимость уже забрала его в свои лапы. Он не знал, как справляться с яростью, с бесконечной, яркой, забирающей силы яростью на маму, на братьев, на отца и на самого себя.

Уверенный в том, что его бросили, он и сам себя хотел бросить тоже. Забил на собственную жизнь, пропадал на сомнительных вечеринках, сорил деньгами, и много употреблял. Тэхёну быстро стало не хватать эффекта от дизайнерских наркотиков и тем более от травы, и он перешёл на метамфетамин. Сперва, кристально белый порошок – с деньгами достать его было легко, достаточно было подойти к зданию любого более-менее приличного клуба, и через полчаса максимум заветный пакетик оказывался в заднем кармане джинсов. С Тэхёном всегда был кто-то – череда людей, которых он не знал и не хотел бы знать, примазывалась к нему и делала всю грязную работу. Потом денег стало не хватать.

Пару раз позвонив отцу и поскандалив, он вытребовал повышение карманных денег, а потом отец отправился осваивать очередную духовную практику, и перестал брать трубку. Тэхён воровал у Чонгука и у его родителей. Его ловили, спрашивали, что с ним происходит, но он только молчал или ругался.

Порошок перестал быть таким кристально белым, Тэхёну стало всё равно на то, какие примеси туда добавляют. Порошок пах больницей и его падением. Ничего, чем глубже он забирался, тем лучше себя чувствовал. По крайней мере, Тэхён отчаянно старался себя в этом убедить.

Потом он попробовал ябу – таблетки из смеси метамфетамина и кофеина, созданные десятилетия назад для увеличения работоспособности лошадей, в итоге полюбившиеся рабочему классу за дешевизну и простоту добычи. Тэхён не хотел засыпать, потому что в кошмарах приходила мама, а других снов, кроме кошмаров, у него и не было, и поэтому он дробил маленькие розовые таблеточки и вертел самокрутки, глубоко затягиваясь, чтобы потом долго-долго танцевать и ни о чём не думать.

Тогда ему недоступны были элитные клубы, потому что малолеток в них не жаловали, и он тусовался в полулегальных, прокуренных, воняющих потом и шмалью, полных обдолбышей всех мастей. Вспоминая то время, он поражался, как ни разу не попался на полицейский шмон, как не ввязался в драку и не вколол себе ничего жуткого. Наверное, он был слишком сосредоточен на себе, его не волновали другие люди, только если у них нельзя было достать добавки, и Тэхён шатался в такт музыке, а глаза его под стёклами солнцезащитных очков горели сумасшедшим огнём.

И всё же он предпочитал чистый мет, и, когда появлялись деньги, покупал его, потому что от него не было настолько жёстких отходов и сердце было чуть поспокойнее, не долбилось о грудную клетку, как сумасшедшее.

– Я расскажу родителям, что ты подсел, – сказал Чонгук однажды вечером, когда Тэхён в очередной раз собирался за стаффом. Он уже не мог справится, не сделав дорожку на кафеле раковины или на письменном столе. Раньше помогало втирать мет в дёсны, но они быстро потеряли чувствительность, и таким методом он пользовался лишь в полном угаре, когда и нос уже был опален, и переставал дышать.

– Валяй, – у Тэхёна не было желания спорить с другом. Он был раздражён и на взводе, ему срочно надо было купить ещё, чтобы перестать так дёргаться. Ему казалось, что в любой момент в дом ворвётся полиция, и он отправится за решётку, где уж точно никак нельзя будет достать добавки. Ещё ему казалось, что мама смотрит на него с осуждением и внутренним удовлетворением. Она его бросила, и он не справился, не прошёл проверку.

– Я серьёзно, Тэхён, хватит, – Чонгук повысил голос. Он стоял в дверях его комнаты и выглядел встревоженным и уставшим. – Я был полнейшим придурком, когда думал, что это поможет тебе справиться с болью утраты. Это делает тебе только хуже. Намного хуже. Ты сам на себя не похож.

Тэхён действительно изменился. Он сильно похудел, пропали не только щёки, но и вообще всё мясо, кажется, и остался только скелет с выпирающими коленками-лопатками, вечно в синяках и царапинах. Кожа у него испортилась, стала сухой, периодически облазила клоками. Движения стали дёрганными, речь оборванной и прерывистой. Он постоянно хотел спать, но не мог из-за перевозбуждения, и поэтому горстями глотал валериану, чтобы хоть как-то стабилизировать состояние. Ему казалось, что у него крошатся зубы, и, хотя это было лишь кошмарами, он вполне мог представить, что может остаться и без них. Если не выпадут сами, так выбьют. Он привык к дракам, но так и не научился за себя постоять. Всё больше валялся на земле и скулил, или убегал, если возникала такая возможность. За несколько месяцев он превратился в другого человека.

– Я бы посмотрел, как ты будешь справляться с болью утраты, – Тэхён хохотнул и, найдя наконец телефон под кроватью, направился на Чонгука. – Дай пройти.

– Нет, – его друг совсем не выглядел решительным. У Чонгука дрожали губы и голос, и сам он готов был заплакать в любой момент.

– Я сказал, отойди, – Тэхён попытался отпихнуть его, но сил не хватило даже на то, чтобы тот пошатнулся.

– Ты себя разрушаешь, я не могу этого позволить. Я понимаю, как тебе больно и плохо, но ты должен справится. Я тебе помогу, пожалуйста, – Чонгук уже откровенно рыдал. Он обнял Тэхёна, сжал его в объятиях. Сжал крепко. Они были одинакового роста, но Тэхён ощутил себя в тисках – таким он стал щуплым и костлявым.

Он замер в объятиях лучшего друга. Чонгук с надеждой зашептал ему в ухо всякую чушь про то, что вместе они обязательно со всем справятся, всё переживут.

– Чонгук, – Тэхён позвал его тихо-тихо.

– Да?

– Представь, что госпожа Чон висит на твоей милой люстре в виде самолётика. Глаза у неё настолько выпучены, что ты уже никогда не сможешь вспомнить мамочку с теплотой. Во всех твоих воспоминаниях, счастливых и невинных, она будет похожа на чудовище. Глаза, полные ужаса, с лопнувшими капиллярами и огромными зрачками. Язык, вывалившийся, как у собаки, искусанный в кровь. И ноги у неё болтаются в десятке сантиметров над полом, а по ним, сквозь её любимый твидовый костюм, стекает моча и дерьмо. Представил?

Чонгук смотрел на своего друга с ужасом. Слёзы перестали течь из его глаз, застыли маленькими кристалликами на щеках и на линии челюсти.

– Не можешь представить? – Из голоса Тэхёна сочился яд. – Тогда прекрати нести эту хуйню про то, что ты меня понимаешь, и отойди.

Чонгук послушно посторонился.

Тэхён спокойным шагом вышел из дома.

И только руки его тряслись больше, чем обычно, и застряли в глотке другие слова. Те, что он хотел сказать.

«Не представляй, Чонгук. Я рад, что ты этого не видел».

Он не мог вернуться домой после того, что наговорил Чонгуку, и поэтому несколько дней шатался по грязным, провонявшим шмалью, квартирам с низкими потолками и потрескавшейся на стенах краской.

Тэхён быстро променял на очередную дозу телефон и часы – подарок брата на день рождения. Дни расплылись в пространстве, и превратились в одну бесконечную и безрадостную киноленту, на которой все цвета стали тусклыми-тусклыми, зато звук вывернули на максимум, и постоянно орала музыка, ругались на фоне незнакомые люди.

Тэхён запомнил последнюю квартиру. Из обстановки в ней было только несколько диванов по углам комнаты, да деревянный, исцарапанный шкаф-стенка с выбитыми стёклами. В шкафе кучей валялись вещи, а не ровненько стояли сервизы. Отопления в той халупе не было, и, несмотря на позднюю весну, Тэхён постоянно мёрз. Он умолял кого-то не дать ему умереть от ломки и поделиться, но без денег, без ценностей, он никому не был интересен.

Тэхён сполз с дивана, на котором лежал, закутавшись в своё фирменное пальто. Лицо мамы стояло у него перед глазами, она кричала на него, и её голос – обычно спокойный и тихий, перекрывал даже шум музыки, которая играла там постоянно.

– Почему ты ушла? – Бормотал Тэхён, и слюна стекала у него по подбородку, смешивалась со слезами. – Почему ты даже ничего не написала про меня в предсмертной записке? Только про своих мёртвых детей? А я? Мама, ты любила меня? Мама?