Поймав очередной раздосадованный взгляд профессора, Дженни уткнулась носом в тетрадку, и пнула Тэхёна в ногу. Чтобы неповадно было её отвлекать.

И всё же, отгородившись от него волосами, она не могла сдержать улыбки. Так приятно было дурачиться с ним, будто они обычные студенты, которых в кампусе было великое множество, и нет у неё за плечами никаких трагедий, и он не теряется периодически в пространстве и времени, словно тоска поглотила его, прожевала и выплюнула, сломленного и больного.

Вместо обеда Дженни выбрала пойти в библиотеку, и Тэхён последовал за ней. Пока она выбирала книги для доклада, он совал ей в рот орешки в шоколаде, и она, поддаваясь общему настроению беззаботности, время от времени слегка покусывала его пальцы.

Он смеялся, целовал её и требовал больше так не делать, и Дженни обещала, что не будет, сосредотачивалась на электронном каталоге, и, когда он терял бдительность, снова сжимала зубы на его чуть солоноватой коже.

В библиотеке ей нравилось. Огромные деревянные стеллажи простирались до потолка, в воздухе пахло старыми книгами, затхлостью и немного пылью, и слабое освещение придавало большому, но всё равно кажущемуся тесным пространству таинственности. Библиотека располагалась в полуподвальном помещении, солнечный свет, как и вай-фай, туда не долетали, и поэтому популярностью у студентов она не пользовалась. Только во время сессии она вдруг становилась пристанищем всякого рода заучек, и усталые, раздражённые студенты устраивали целые бойни за то, чтобы занять место получше. Это помещение – мрачноватое и укромное, было чем-то вроде монашеской кельи, и отлично подходило для того, чтобы сфокусироваться на учёбе.

Однако, до экзаменов было ещё далеко, поэтому кроме библиотекарши, молодой и эффектной женщины, нарушающей гармоничную тишину хранилища книг цокотом своих каблуков, людей там больше не было. Понаблюдав за ними из своего угла некоторое время, она потребовала сохранять тишину и порядок, и удалилась на обед.

Дженни с Тэхёном остались одни.

Было что-то интимное в том, как они разгуливали между стеллажей, шёпотом переговариваясь об учёбе и зверских методах преподавания. В том, как он таскал её рюкзак на одном плече, а собственный – на втором, как снял для неё пробку с бутылки, чтобы Дженни запила сладость орешков, как помогал доставать книги с высоких полок, было столько тепла из её мечтаний, что девушка пугалась.

Она отгоняла сомнения, искренне наслаждалась каждым мгновением, проведённым с ним наедине.

– Ты читала? – Тэхён протягивал ей толстую книгу, с затёртой обложкой.

– «Унесённые ветром»? Ещё когда была подростком, лет в тринадцать. Все глаза тогда выплакала, – Дженни улыбнулась, вспоминая, как успокаивала её Джису и подсовывала продолжение от другого автора. До той книги она так и не добралась, стало не до чтения, и Скарлетт О’Хара навсегда осталась для неё отрицательным примером для подражания. Дженни решила тогда, что о своей любви будет говорить, что никогда от неё не отступится. Получалось ли у неё следовать собственным установкам? Она не знала.

В детстве Дженни читала много и с удовольствием, но с возрастом стало не хватать времени и усидчивости, и она не помнила, когда в последний раз брала в руки книгу для собственного удовольствия, а не для учёбы.

– Моя мама очень её любила. У её книги такая же обложка была, и на перечитывала её каждый год во время отпуска, – Тэхён снова предстал перед ней настоящим, без своей обычной защиты хамелеона, и лицо его показалось вдруг очень красивым.

– Была? – Дженни уловила прошедшее время, в котором он говорил.

– Она умерла. Покончила с собой, – он сказал это так просто, будто произносил эту фразу тысячи раз.

У Дженни внутри всё ухнуло и задребезжало, поднялись пески, закружились в урагане, забились в крошечные щели и стало тяжело и муторно на сердце.

– Моя мама тоже.

Они стояли друг напротив друга – потерянные дети, вдруг нашедшие себе подобных. Только в находке этой не было никакой радости. Лучше бы в чём другом они сошлись. Лучше бы Тэхён, как и Дженни, любил шоколадный вкус в тортах и мороженном, а не банальный ванильный. Лучше бы Дженни, как и Тэхён, предпочитала боевики грустным чёрно-белым фильмам шестидесятых. Только бы не это совпадение – страшное и мучительное, так и не отпустившее их, до сих пор болезненное до дрожи.

– Сколько тебе было? – Он первый нарушил вязкое молчание, разрушившее вдруг всю магию библиотеки. Даже обложки книг, кажется, понурились, опустили свои корешки от накатившей безнадёжности.

– Пятнадцать.

– Мне шестнадцать.

Они вновь замолчали, а потом Дженни, набрав в лёгкие кислорода, едва не задохнувшись, выпалила:

– Моя мама отравилась. Мне позвонила сестра и сказала, что мама не дышит. Когда я прибежала домой, там уже была скорая и полиция. В комнате, где она жила, сильно воняло. Ты знаешь, что очень сложно убить себя отравой? Особенно, если человека быстро находят. У мамы были минимальные шансы, но она приложила все усилия. Запивала какой-то порошок для травли насекомых концентрированным уксусом, представляешь? – Дженни засмеялась, так дико было говорить об этом. Она впервые рассказывала кому-то о том, как жестоко с ними поступила мама. – Она умерла быстро, потому что потеряла сознание и захлебнулась в собственной рвоте. Отвратительная смерть. Нас тогда успокаивали, мол, хоть не мучилась. А я думала, что она заслужила хоть немного пострадать. За то, как с нами поступила, – она говорила зло, чеканя слова. Злилась не столько на маму, сколько на себя, такую эгоистичную и мерзкую.

Дженни была рада, что пришла домой, когда маму уже увезли. Джису привёз медицинский работник, и именно эта ни в чём неповинная женщина была вынуждена наблюдать отвратительный труп, со слипшимися от рвоты волосами, валяющуюся в луже собственных испражнений и уксуса. Джису заехала тогда в комнату, и позже, спустя пару недель, рассказала Дженни обо всём, что увидела. Именно смерть мамы из капризной и вечно всем недовольной, переживающей главный кризис в своей жизни девчонки, вновь превратил Джису в старшую сестру.

Дженни тогда окаменела. Она только оправилась от изнасилования, только настроилась на то, что жизнь без папы, жизнь с сестрой, у которой парализованы ноги, и пьющей матерью – это её жизнь. Но не стало мамы, и появилась угроза отправиться в приют.

Именно Джису, день и ночь звоня по номерам из оставшейся от отца телефонной книжки, нашла их двоюродную бабку, которая согласилась оформить опекунство. Бабка была стара и не добра, она почему-то решила, что, раз Джису больна, ей будут выплачивать огромную пенсию. Уже после оформления документов, узнав, что пособия и надбавок едва хватает на оплату жизненно необходимых вещей, она вернулась в свою квартиру. Девочки звонили ей и предупреждали о близящемся визите социальных работников, и тогда она приходила и строила из себя любящую и страдающую родственницу, не забывая попросить о надбавках.

Бабка умерла через месяц после совершеннолетия Дженни, будто выполнив свой долг по защите сестёр от участи разлуки.

Дженни подумала тогда, что она точно попадёт в рай. Несмотря на скверный характер, бабка спасла их, и этим искупила свою абсолютно неблагочестивую жизнь. В какой-то извращённой форме она даже по ней тосковала. По тем временам, когда у них с Джису был хоть кто-то. Пусть формальный, но защитник. С тех пор они остались вдвоём, и теперь уже Дженни отчитывалась перед социальными работниками за то, какие условия она предоставляла Джису.

Тэхён смотрел на Дженни очень внимательно. В его глазах не было жалости, не было ужаса или удивления. Только принятие и понимание.

Он протянул руку, погладил Дженни по волосам.

В этом жесте – простом и обыденном, было всё то, в чём она нуждалась. В этом жесте была поддержка. Он не осуждал её за злость, он не собирался относится к ней как-то иначе. Его рука, перебирающая её волосы, помогала Дженни справиться с миллионом негативных чувств, накативших неожиданно, огромной и страшной волной.