Он водил Дженни в салоны красоты, постоянно удивлял необычными свиданиями. Они катались на яхте, летали на вертолёте и воздушном шаре, плавали вместе с дельфинами в пустом бассейне. Он хотел отвезти её в другие страны, показать мир, но Дженни не могла из-за необходимости заботиться о сестре.

Дженни чувствовала, что теряет саму себя.

Она превратилась в куколку, очень красивую, приятную взгляду, но неинтересную саму по себе.

Хисын больше не спрашивал, как у неё дела. Его не интересовали истории из её жизни. Он говорил сам, занимался с ней сексом или таскал на встречи с незнакомыми людьми.

Она чувствовала себя шлюхой, но не могла ему об этом сказать.

Больше не было рядом с Дженни друга, был только человек, перед которым она погрязла в долгах и благодарностях. Был человек, заплативший за год аренды квартиры, давший денег на новейшее оборудование для её обустройства, чтобы Джису было удобнее, договорившийся об этом с хозяйкой. Был человек, благодаря которому у Дженни появилась куча брендовых шмоток, ювелирных украшений и дорогущих, но очень неудобных туфель.

И она не могла позволить себе сдать ненужные побрякушки в ломбард, продать платья и комплекты ни разу не ношенного нижнего белья. Это были подарки, сделанные ей от всей души. И Дженни мучилась, и на каждое новое обследование просила денег.

Жизнь с человеком с инвалидностью дала ей понять, что денег никогда не будет достаточно. То и дело появлялись риски ухудшения состояния. Приезжали из заграницы врачи. Вступали в разработку новые препараты. Собирались консилиумы. Постоянные обследования, регулярная физиотерапия и психолог, от которого она, когда денег снова начинало не хватать, отказывалась в первую очередь, а возвращала его – в последнюю, – всё требовало денег.

Дженни знала, что психолог нужен и ей самой.

Бесконечное чувство вины давило на неё, она уставала, как никогда, хотя больше не работала. Праздная жизнь заставляла Дженни ненавидеть каждую минуту своего существования.

И каждый раз после того, как Хисын давал ей денег, он просил сделать что-то новое. Не сразу, нет. Он не был мерзавцем.

– Может попробуем тебя связать?

– Детка, когда мой друг хочет погладить тебя, в этом нет ничего плохого.

– Как насчёт того, чтобы ты вышла на улицу в платье на голое тело?

И один ответ на все её возражения, на все её просьбы и мольбы, на все её уверения в том, что она сойдёт с ума, если он ещё раз заставит её заниматься чем-то подобным. Один ответ:

– Наверное, ты меня не любишь, раз даже этого сделать не можешь.

И Дженни сдавалась.

Всё дальше и дальше она отходила от своих норм морали. Шаг за шагом отдалялась от меркантильной девушки, для которой важно, чтобы парень мог её обеспечивать, в настоящую проститутку.

Она смотрела в свои глаза, и не находила там себя. Только девушек с цветочными именами и дорогими машинами. Она стала одной из них.

– Детка, как ты смотришь на то, чтобы поехать в гости к одному моему другу?

В тот вечер он был особенно нежен. Они лежали у него в квартире на кровати. Трещал искусственный камин, Дженни листала учебник и готовилась к лекции. Она уже приняла душ, на ней была только сорочка, купленная в брендовом магазине, колючая и неприятная к телу, но сексуальная и вызывающая, любимая у Хисына. Он что-то читал в телефоне, и его рука поглаживала её спину. Дженни даже показалось, что они вернулись к самому началу отношений, когда были друзьями. Он расспрашивал её об университете, внимательно слушал о подвижках в физиотерапии Джису, хотя обычно говорил, что слишком чувствителен для обсуждения подобных горестных тем.

– Если хочешь, можем поехать, – она бы хотела продлить этот вечер, говорить с ним и смеяться, и снова чувствовать себя любимой и защищённой, но уже разучилась отказывать, и была готова на всё, лишь бы его благодушное настроение продлилось подольше.

– Нет, как насчёт того, чтобы ты одна съездила? – Рука, которой он гладил её по спине, остановилась, выдала волнение хозяина.

– В каком смысле одна?

Дженни уже понимала, чего он от неё хочет. Её внутренности оказались догадливее мозга, и скрутились в плотный и жёсткий узел, и запершило в горле. Но верить в то, что он так с ней поступает, не хотелось.

Она не могла в это поверить.

Он не мог так её предать.

– Ты помнишь Генри? Он разговаривал на английском? Ты очень ему понравилась, – в голосе Хисына снова зазвучали те самые мягкие нотки, перед которыми Дженни обычно сдавалась и отступала.

– Что мне надо будет с ним сделать? – Она не поворачивалась к нему, продолжала тупо пялится в страницу, на которой красовалась пирамида Маслоу. Дженни рассматривала столбики, читала описания. Раз за разом. Понимала, что она и не человек практически. Она – как животное, причём самое примитивное. Сыта и напоена, но нигде не в безопасности, никем не любима, даже сама собой не уважаема.

– Просто хорошо провести время, детка, – в его голосе улыбка, – ты же мне не откажешь?

– Как я могу? – Она заглянула в его глаза, и не нашла там ничего из того, что было ей так дорого. Ничего. Не было больше перед ней человека, которого она старалась полюбить, которого она жалела и которому сочувствовала. Перед ней был лишь самодовольный и могучий монстр, которому ей нечего было противопоставить.

Дженни задохнулась от воспоминаний о том вечере. У неё зачесалась кожа, захотелось пойти и помыться, и содрать с себя всё, что осталось. Содрать её, и остаться скелетом с нанизанными на кости мышцами. И пусть над ней издеваются, пусть смеются. Она больше не будет чувствовать себя жалкой.

– Господи, Дженни, – Джису плакала. Слёзы стекали по её щекам, и она не вытирала их, потому что стирала слёзы своей сестры.

– Вот так всё и было. Не реви, всё позади уже, – Дженни подняла руки, чтобы обнять сестру, но, увидев, как сильно дрожат пальцы, опустила их.

Она сидела на табуретке скорчившись в три погибели, а сестра неудобно вытягивалась из своего кресла, чтобы быть к ней ближе. Дженни спустилась на холодный пол, положила голову Джису на колени. Окинула взглядом их кухню – такую маленькую, что коляска с трудом разворачивалась. Обои в тонкую бледно-розовую полоску, пожелтевшая от времени плитка. Вместо люстры – одинокая лампочка, раздражающая взгляд, окрашивающая всё в жуткий, серовато-белый цвет, да к тому же шумящая, как стая комаров. Холодильник маленький и тоже пожелтевший, а на столе старенькая, драная в двух местах клеёнка с огромными жизнерадостными подсолнухами. Сколько жёлтого в их жизни, оказывается. Цвет солнца и счастья, только вот ни того, ни другого, что-то и близко не видно. Окна выходят на парковку, взгляд упирается в окна такого же, как у них, муравейника. Солнце никогда не заглядывало к ним, и действительность за окном вечно серая и безрадостная от смога и туманов. И квартира эта – ну какой она дом? Да, живут тут уже давно. Да, бесчисленные коробки расставлены вдоль коридоров так, чтобы коляска проехала без проблем, и только Дженни всё спотыкается об углы, и ходит поэтому вся в синяках. Да, ванная и туалет прекрасно обустроены для Джису, но и там – пожелтевшая плитка, плесень на потолках, с которой бессмысленно бороться, потому что она всё равно победит, дребезжащая, работающая на последнем издыхании стиралка, ещё старая, цилиндрическая, и от того огромная и неуместная.

Дженни привыкла не замечать того, как убога обстановка, что их окружает. Но пьяный и тоскливый её взгляд, натыкался то на ржавую сковородку, то на чайник, с отломанным носиком, то на кучу проводов, вывалившуюся из держателей, да так и не приведённую в порядок.

И она сама – с забранными в высокий хвост волосами, синяками под глазами, размером с сами её глаза, вечно понурые и уставшие, в драной майке и штанах, которые коротки и заканчиваются на середине икры. И Джису – нежные черты лица, волосы, заплетённые в косу, длинная майка, ещё отцовская, выстиранная, потерявшая свой изначальный глубокий синий цвет, ставшая грязно-голубой. Штаны Джису не носила, хотя давно научилась быстро их надевать, но предпочитала не прилагать излишних усилий. Зато на ногах у неё тёплые вязаные носки, тоже отцовские, их ему подарила мама. Джису говорила, что холода не чувствует, но Дженни приучила её держать ступни в тепле. А у самой ноги босые, и пальцы от холода подгибаются внутрь.