Дженни кивала, улыбалась и запиралась в ванной, и прикладывала к своим ногам плойку и утюжок.
Раньше Джису боролась. Говорила, что будет поступать также. Просила перестать ранить себя хотя бы ради неё. Умоляла и плакала. Дженни тоже было больно, и она обещала, что будет очень стараться перестать.
Но мир слишком часто подставлял ей подножки, слишком часто заставлял проглатывать гордость, мириться с несправедливостью, и она, найдя лучший способ борьбы с собственным бессилием, не могла от него отказаться.
Джису смирилась.
Она со многим смирилась, на самом деле.
Смирилась с тем, что больше никогда не сможет ходить.
Смирилась с тем, что большая часть их доходов – её крошечная пенсия и деньги с миллиона подработок Дженни, уходят на оплату медикаментов, реабилитационного центра и медсестры, которая приходила три раза в неделю, чтобы сделать уколы и массаж.
Смирилась с тем, что именно из-за неё в конце концов распалась их семья.
Смирилась с тем, как по ночам, когда Дженни думала, что она уже спит, она тихонько выла в ванной. Не плакала, а именно выла. И Джису стыдливо закрывала глаза, когда она возвращалась в кровать. После таких истерик Дженни обнимала её так, будто была пьяна, целовала в щёки и в нос, и шептала извинения.
Джису смирилась с тем, что даже прощения попросить не могла.
Она только очень старалась не доставлять проблем. После первого года – самого тяжёлого, за который ей до сих пор было стыдно, Джису правда очень старалась хотя бы не становится ещё большей обузой.
Она экстерном закончила школу, и с тем, как неловко отводили взгляд учителя, когда приходили в их убогую квартиру, провонявшую алкоголем и сигаретами, она тоже смирилась.
Естественно, ни о каком университете не могло быть и речи. Хотя Дженни нашла несколько программ, по которым она могла поступить на гранты, получать социальную помощь, Джису не хотела. Снова испытывать стыд, снова быть униженной за то, какая она есть.
Нет, лучше запереться в квартире, рисовать и изредка переводить небольшие тексты с японского, чтобы получать дополнительный доход. Она не могла просить у Дженни денег ещё и на своё хобби, и поэтому часами сидела со словарями, кучу раз была обманута, но в конце концов нашла своих клиентов, которые платили немного, но регулярно.
Джису знала, что Дженни вздохнула с облегчением, когда она перестала пытаться социализироваться. Было мучением для них обеих выбираться на улицу, спускаться с шестого этажа. Сперва Дженни выносила коляску, а потом – Джису у себя на спине. Пандуса в подъезде не было, поэтому их неловкие попытки нормально существовать проваливались раз за разом. Тогда, чтобы не мучиться самой и не мучить сестру, Джису решила, что ей достаточно будет открытых окон.
Она знала, что Дженни чувствовала себя виноватой, но ей, слабой девушке, было просто невозможно стать для сестры полноценным проводником в большой мир.
Когда Дженни встречалась с Сынчолем, он периодически помогал. Как-то раз они все вместе отправились в парк аттракционов, и это стало бы чудесным воспоминанием, если бы не три таксиста, которые отказались освобождать багажник для того, чтобы сложить туда коляску. Дженни тогда взяла оторопь, Джису спряталась за новой своей, холодной и безразличной личностью, а Сынчоль, обычно тихий и скромный, яростно выговаривал взрослым мужчинам что-то о морали и этике. Девушки его не слушали.
Джису позже поняла, что эта ситуация – стала их негласным договором. Дженни казалось, что ей будет не слишком обидно не так часто покидать дом, если её во внешнем мире такая агрессия встречает. Джису притворялась, что ей и в четырёх стенах хорошо. Она всё понимала. Пусть и была она всего на год старше, у сестры, шестнадцатилетней девчонки, не было столько сил, чтобы постоянно её на себе таскать. Пусть тощую и маленькую, всё равно не было. Дженни спортом никогда не увлекалась, это у Джису были надежды на танцевальное будущее. Когда она год жила в Японии, даже пошла на айкидо, чтобы подтянуть физическую форму, добавить движениям пластичности.
Нет, Дженни слушала свою скучную классическую музыку, и спорт отрицала, не видя в нём ни удовольствия, ни смысла. Они были очень разными – сёстры Ким. Джису – творческая и свободная, с приходом в её жизнь болезни огрубела и очерствела, а Дженни – мечтательная и взволнованная, увлекающаяся всем понемножку, превратилась в жуткого практика. Джису старалась быть для сестры опорой, чтобы она, приходя домой, чувствовала, что может на неё положится. И Дженни действительно расслаблялась, и пусть пыталась сестре врать, растеряла этот свой навык, в детстве действительно уникальный и яркий.
В детстве Дженни морочила всем голову, и до сих пор легко могла обаять любого незнакомца. До сих пор она справлялась с неурядицами в жизни с помощью лжи, только вот она оказывалась абсолютно беззащитна перед теми, кого любила, перед теми, кто был ей дорог. Она не могла скрыть от Джису своё горе и свою боль, а та, пусть старалась и не лезть в душу, всё же пыталась помочь. Хоть словом, хоть шуткой. Джису пыталась Дженни не ранить, осознавая, что у той внутри всё куда мягче, куда нежнее, чем у самой Джису. Дженни сильной только притворяется, в то время как она свою силу действительно приобрела.
Джису постоянно говорила, что Дженни должна жить за них двоих. Она действительно так думала. Если уж так сложилось, что ей невозможно быть социально активной, так пусть Дженни на неё не оглядывается. Пусть встречается с парнями, ходит на вечеринки, выпивает в барах. Пусть живёт. Это ведь такое благословение – жить, не понимая, какое это счастье.
Джису нравилось, что большую часть времени она оставалась в квартире одна. Так можно было спокойно включать свою музыку, рисовать, общаться с друзьями, которых у неё было великое множество. Не совсем настоящие, конечно, были эти друзья. Они о Джису знали не всё, но ей и такое подходило. Друзья из прошлой жизни отвалились, она сама их выгоняла, запрещала пускать к себе в палату и в комнату. Может и неправильно это было, но она не могла смириться с тем, что люди, восхищавшиеся ей, завидовавшие ей, обожавшие её, теперь будут её жалеть. Нет, этого она вынести не могла.
– Онни, я очень тебя люблю, – прошептала Дженни со слезами на глазах.
– Боже, да чего же ты такая рамазня, когда выпьешь? – Горестно вздохнув, Джису погладила сестру по голове. – Что-то не ладится с твоим парнем?
– Он кажется очень несчастным, и я из-за этого злюсь.
Молчание, нарушаемое лишь тонким свистом из розетки, воцарилось в комнате.
– Ты же знаешь, что не должна всех спасать? – Дрогнувшим голосом спросила Джису.
– Если бы я могла спасти хоть кого-нибудь, – Дженни грустно улыбнулась, – но нет, я даже о нас с тобой позаботиться не могу.
– Ты чудесно обо мне заботишься, не переживай, – Джису знала, как дороги для сестры эти слова. Дженни любила, когда её хвалили, любила быть значимой.
– Онни, я боюсь, что мне будет очень больно, когда мы расстанемся.
– Да чего же ты такая пессимистка! Только начали встречаться, а уже о расставании думаешь.
Дженни привстала, выпуталась из объятий. Упёрлась коленками в твёрдый матрас, уставилась в изголовье кровати.
– Ты думаешь, можно полюбить человека, если вы почти не знакомы?
– Полюбить? Вряд ли. Это скорее симпатия, ну или влюблённость.
– Правда? – В голосе Дженни проскользнула тоска.
Джису поспешила разуверить сестру, натолкнуть на прежний, романтичный и лёгкий настрой.
– Ты же знаешь, меня можно не слишком слушать. Я о любви только из дорам знаю. Это ты у нас эксперт во всём, – она неловко улыбнулась, стесняясь того, что и правда ничем не может помочь.
Джису знала о всех отношениях сестры. И ей было очень тоскливо осознавать, откуда в Дженни, всегда витающей в облаках, мечтающей, полной восторженных представлений, столько рациональности. Она ни разу не плакала из-за расставаний. Просто выпивала пару стопок и говорила, что всё закончилось.
