Да, Драко. Летишь!

Свобода. Наконец-то, свобода.

Ирландия, после Башни: 5 лет и 2 месяца

В кабинете его отца было гораздо холоднее, чем во всём остальном доме. Малфою-старшему нравился холод, хотя он никогда не объяснял почему. По державшейся прохладе Драко мог сделать вывод о том, где именно отец пробыл достаточно долго — тот усиливал Охлаждающие чары, если проводил в помещении больше десяти минут.

Между двумя большими книжными шкафами на стене висел неподвижный портрет отца. Под ним стояло кресло на когтистых лапах с подушками кроваво-красного цвета — Нотт уверял, что это темномагический артефакт, способный вытягивать душу. Конечно, это было вранье, но тогда Драко поверил. Он даже набрался смелости и спросил об этом отца, который около четверти часа описывал принцип работы этого кресла, а затем целую минуту убеждал сына туда сесть. Драко чуть не обделался от страха, а отец выглядел донельзя счастливым. Люциус упивался его страхом, но дело было не только в этом. Это был урок. О том, что доверчивость напрямую связана с глупостью.

У Малфоя-старшего имелась одна из самых больших в мире коллекций темномагических предметов. Люциус с юности был заядлым собирателем, любителем и активным пользователем подобных артефактов. Драко очистил от них все свои поместья, по каминной сети сообщив Министерству, чтобы их должным образом вывезли. Это собрание вызывало ощущения, схожие с теми, что порождали отцовские Охлаждающие чары, только гораздо хуже. Внутренности царапало тошнотворное тёмное чувство. Оно ворочалось в голове, и эта зараза чудилась Драко в виде чёрного дыма. Его преследовал специфический привкус. Ему потребовалось два дня, чтобы принять решение, и пять, чтобы Министерство ликвидировало результаты работы отца, который посвятил тридцать два года своему второму любимому хобби.

Драко мог бы распродать коллекцию и как минимум удвоить состояние Малфоев. За это собрание в одном только Лютном переулке он бы получил миллионы. Но душа к этому не лежала — Драко не собирался тратить на это свою жизнь. Он не был самым честным или достойным человеком. Но и в отца он не превратится — он пообещал себе это ещё до того, как оказался в «жирном доме». Он будет другим.

Раздался негромкий стук в дверь, и, обернувшись через плечо, Драко взглянул на посетительницу. Гермиона скрестила руки, словно пыталась согреться, прежде чем шагнуть за порог. Возможно, это сказывалось подсознательное желание защититься.

— Ты уверен, что хочешь это сделать?

— Разве не ты должна убеждать меня, что это хороший поступок? — Драко отвернулся и взял в руки перо.

Чёрное с красным — любимые цвета отца. Все перья, на концах украшенные инициалами «Л.М.», были сделаны на заказ. Малфой-старший никогда не разрешал их трогать. Его отец был самым закрытым человеком, совершенно не терпевшим посягательств на свою собственность. Прикасаться не позволялось ни к одной его вещи. Даже будь это книга, которую он читал, или спинка его стула.

— Ты сам знаешь, что это хорошее дело. Но… Я имею в виду, не будешь ли ты об этом сожалеть?

Однажды она заявила, что Драко склонен испытывать чувство вины. Он тогда посмеялся: злым людям это противопоказано, иначе они станут добрыми. Но поразмыслив, решил, что она права. Драко испытывал вину и о многом сожалел.

— С чего бы это?

— Не знаю.

Ну, конечно же, знала. Именно по этой причине Драко чувствовал себя виноватым всякий раз, когда сливал ей информацию. Но Азкабан всё изменил. Он много чего там услышал, и старые привязанности испарились. Это как если ты долгое время с кем-то очень тесно дружишь, а потом вырастаешь и обнаруживаешь, что теперь вы слишком разные. Только в его случае всё было ещё хуже. Шла война, а Драко водил дружбу с большим количеством плохих людей.

Это не означало того, что он не мучился виной и полностью утратил связь с прежними приятелями. Но выживают самые приспособленные. И весь вопрос в том, кто прав, а кто нет. Драко до тошноты надоело пытаться двигаться дальше и тут же останавливаться. Он должен был отпустить прошлое. Это было условием для движения вперёд, для поиска пути и попыток всё исправить — насколько это возможно.

Драко пришёл к выводу, что мир может его ненавидеть. Но ненавидеть самого себя он не собирался.

— Грейнджер, я уверен.

Её ладонь прижалась к его спине между лопатками, и Драко поднял глаза на стену. На портрет своего отца. Люциус был потрясающе собран: безупречный, холодный, давящий образ в краске. У него был взгляд, способный заставить тебя прочувствовать любые эмоции, в зависимости от того, чем именно ты занимаешься. Драко пришло в голову, что это знающий взгляд, призванный вызывать в нем чувство вины. Заставить его постоянно мучиться сожалениями, что он не стал тем сыном, которым должен был. Что он не достоин сравниться с Люциусом.

Рассматривая портрет, Драко прищурился; ладонь Грейнджер прижалась крепче и прошлась по напряжённой линии его позвоночника.

Сейчас это уже не играло особой роли, ведь так? Он выдал все отцовские тайны и сдал Министерству все темномагические артефакты. Он передал данные, которые нанесут серьёзный удар по стану Пожирателей Смерти. Отказался от своих притязаний, подписав документы отцовским пером. И какая разница, каким сыном он стал по мнению Люциуса, ведь было уже слишком поздно. Во многих смыслах.

Я никому не принадлежу.

Драко больше не был сыном Люциуса Малфоя. Он избавился от имён, ярлыков и всего того, что пыталось его определять. Долгое время он видел себя сыном своего отца. Как и все остальные, ведь именно им он и должен был быть. Но тут такая же история, как с красками. Все могли считать его оранжевым, а он был синим. Тёмно-тёмно-синим, и имело значение только то, что он видел сам. Его собственное восприятие. То, какими он видел кружащие вокруг цвета.

— Ты напряжён. Тебе следует принять душ.

Драко повернулся, открыл было рот для ответа, но помедлил. Её близость удивила его. Гермиона откашлялась и сделала шаг назад, теребя волосы и глядя в пол.

— Я только что из душа.

— Тогда ванна? Она успокаивает.

— Мне не нужно успокоение.

Драко хотел испытывать напряжение. Оно помогало ему чувствовать себя более подготовленным. Даже выбравшись из Азкабана, он по-прежнему ждал. Он был готов поклясться, что мир вот-вот рухнет ему на голову, а Министерство или Волдеморт сделают следующий шаг. Малфой очень плохо спал по ночам.

— Ты, похоже, волнуешься, — заметил он.

Гермиона покосилась на Драко и, потянувшись к бумагам на столе, прижалась к нему. Иногда ему казалось, что она делает так нарочно, но он это всячески игнорировал. Хотя, точнее сказать, он обращал очень пристальное внимание на свои ощущения, но никогда не говорил об этом вслух, да и возможностей сказать выпадало не так уж и много.

— Всё подписал?

— Нет? — он ненавидел, когда она задавала вопросы, ответы на которые очевидны.

Гермиона снова стрельнула глазами в его сторону, и он усмехнулся. Ему всегда становилось чуточку лучше, если удавалось вывести её из себя так же, как выводила его она. Гермиона просмотрела первую страницу, зацепилась взглядом за что-то интересное и продолжила читать.

Она, должно быть, изучала подробный список тех артефактов, что он отдавал. Грейнджер обошла его, присела на край стола, и Драко перевёл глаза на портрет. Отец бы подавился своим холодным воздухом, если бы увидел эту картину.

За те несколько раз, что Грейнджер была в мэноре, она облюбовала кресло его матери. То самое, что стояло в библиотеке, развернутое так, чтобы под углом ловить падающий из окна луч света. Драко не сидел в нём с самого детства. И Грейнджер стала первым человеком, за исключением Нарциссы, которого он в нём увидел. Это был не единичный случай — она там устраивалась каждый раз, когда приходила. Она не знала, что оно принадлежало его матери, иначе могла бы задуматься, как на подобное отреагировала бы Нарцисса, и предпочесть другое место. Драко в начале и сам сомневался, что ему это нравится, ведь кресло было мамино. Никто не смел занять его, и он не знал, как бы Нарцисса отнеслась к тому, что его оккупировала Грейнджер. Когда дело касалось вещей, мать никогда не была такой же собственницей, как отец. Но ведь речь шла о Грейнджер.