Марин Гейтс прокашлялась:

– Как вы зачали Уиллоу?

– Э-э-э… – подала голос Амелия, о которой я совершенно позабыл. – Какой отстой!

Я покачал головой, предостерегающе глядя на нее.

– Нам было непросто, – сказала Шарлотта. – Мы уже собирались прибегнуть к ЭКО, но тут я обнаружила, что беременна.

– Еще отстойнее, – вздохнула Амелия.

– Амелия! – Я передал тебя матери и притянул к себе твою сестру. – Подожди нас за дверью, – тихо проговорил я.

Когда мы вышли в приемную, секретарь посмотрела на нас, но ничего не сказала.

– О чем вы будете дальше говорить? – с вызовом спросила Амелия. – О своем геморрое?

– Хватит! – прикрикнул я, стараясь не устраивать сцен перед секретарем. – Мы скоро уйдем.

Возвращаясь по коридору, я услышал цоканье высоких каблуков: к Амелии подошла секретарь.

– Хочешь чашечку какао? – спросила девушка.

Когда я зашел в конференц-зал, то услышал голос Шарлотты:

– …но мне было тридцать восемь лет, – сказала она. – Знаете, что пишут в карте пациентки, когда ей тридцать восемь? «Старородящая». Я переживала, что у ребенка обнаружат синдром Дауна, о несовершенном остеогенезе я и не слышала.

– Вам не делали амниоцентез?

– Амнио не сразу показывает, будет ли у плода несовершенный остеогенез. Такое исследование проводят, когда случаи встречались в семье. Но заболевание Уиллоу не передалось по наследству, а стало спонтанной мутацией.

– Значит, до рождения Уиллоу вы не знали, что у нее будет НО? – спросил Рамирес.

– Мы узнали на втором УЗИ Шарлотты, когда стали видны переломы, – ответил я. – На этом мы закончили? Если вы не хотите браться за дело, уверен, мы можем найти…

– Помнишь тот необычный показатель на первом УЗИ? – повернулась ко мне Шарлотта.

– Какой показатель? – спросил Рамирес.

– Специалист УЗИ сказала, что рисунок мозга предельно четкий.

– А он не может быть слишком четким, – сказал я.

Рамирес и его коллега обменялись взглядами.

– И что сказал ваш врач?

– Ничего, – пожала плечами Шарлотта. – Никто не упомянул несовершенный остеогенез, пока мы не сделали УЗИ на двадцать седьмой неделе и не увидели все переломы.

Рамирес повернулся к Марин Гейтс.

– Проверь, можно ли диагностировать заболевание на ранних стадиях беременности, – велел он, потом снова посмотрел на Шарлотту. – Вы могли бы предоставить свои медицинские документы? Нам нужно понять, есть ли основание для возбуждения иска…

– Я думал, у нас нет веской жалобы.

– Возможно, есть, офицер О’Киф. – Роберт Рамирес посмотрел на тебя так, словно пытался запомнить черты твоего лица. – Только совершенно другая.

Двенадцать лет назад я еще училась на последнем курсе колледжа, никуда особенно не спешила, но как-то раз мы с мамой сели за кухонный стол и обстоятельно обо всем побеседовали (подробнее позже).

– Я не знаю, кем хочу стать.

По иронии я и на тот момент была неизвестно кем. Я с пяти лет знала, что меня удочерили – корректный термин для того, кто понятия не имеет о своем происхождении.

– А чем бы ты хотела заниматься? – спросила мама, сделав глоток черного кофе.

Я же пила кофе с молоком и сахаром – одно из многочисленных различий между нами, ведущих к немым вопросам: а моя настоящая мать тоже любила кофе с молоком и сахаром? Была ли она голубоглазой, как и я, с высокими скулами, тоже левшой?

– Я люблю читать, – сказала я и закатила глаза. – Какая глупость!

– А еще ты любишь спорить. – (Я усмехнулась.) – Читать и спорить. Милая, – просияла вдруг мама, – ты обязана стать юристом.

Спустя девять лет я оказалась в кабинете гинеколога из-за плохих результатов в цитологическом мазке. Пока я ждала врача, перед глазами промелькнула жизнь, которой у меня не было, дети, рождение которых я откладывала на потом, ведь я с головой ушла в юридическую учебу и карьеру; мужчины, свидания с которыми я отменяла, желая доделать адвокатский отчет; загородный дом, который я не купила, потому что работала целыми днями и не успевала насладиться просторной тиковой верандой и видом на горы.

– Давайте посмотрим медицинскую историю вашей семьи, – сказал врач.

Я ответила стандартной фразой:

– Меня удочерили. Я не знаю медицинскую историю своей семьи.

С результатами анализов все обошлось – случилась лабораторная ошибка, – но именно в тот день я решила начать поиски биологических родителей.

Знаю, о чем вы подумали: неужели я не счастлива в приемной семье? Ответ: счастлива. Поэтому до тридцати одного года я не занималась поисками. Я всегда была счастлива и благодарна, что выросла в этой семье, другой я не желала. И мне совсем не хотелось огорчать родителей такими новостями.

Всю свою жизнь я знала, что мои приемные родители мечтали об удочерении, и понимала, что биологические отец и мать отказались от меня. Мама отделалась банальной фразой, что мои настоящие родители были молоды и не готовы заводить семью. Разумом я все понимала, но в глубине души затаила обиду. Наверное, я хотела выяснить, почему меня бросили. Переговорив с приемными родителями – мама все время плакала, но обещала помочь, – я неторопливо взялась за поиски, на которые не решалась шесть месяцев.

Что значит быть приемным ребенком? Это как прочитать книгу, первые главы которой вырваны. Вам нравится сюжет и персонажи, но все равно тянет прочесть первую строку. Вы несете книгу обратно в магазин со словами, что там отсутствует первая глава, а вам отвечают, что продать целый экземпляр не могут. А что, если вы прочтете первую главу и поймете, что книга вам уже не нравится, и вы оставите ужасный отзыв на «Амазоне»? А что, если заденете чувства автора? Не лучше ли довольствоваться тем, что есть, и просто наслаждаться историей?

Архивы о приемных детях хранились в закрытом доступе, куда не могла проникнуть даже я, знавшая, за какие ниточки можно тянуть законным путем. Я с титаническими усилиями совершала каждый шаг в своих поисках, неудачи встречались чаще успехов. За первые три месяца я отдала частному детективу более шестисот долларов – за слова, что он ничего не нашел. Я могла сделать то же самое бесплатно.

Но вот беда, моя работа то и дело мешала поискам.

Как только мы проводили семейство О’Киф из офиса, я повернулась к начальнику.

– При чем тут архивы?! – возмутилась я. – Подобный иск идет вразрез с моими принципами.

– Не думаешь ли ты, – протянул Боб, – что есть вероятность получить самую большую компенсацию за врачебную халатность и неправомерное рождение в штате Нью-Гэмпшир?

– Это неизвестно…

Он пожал плечами:

– Все зависит от медицинской истории.

Иск о врачебной халатности при ведении беременности и, соответственно, неправомерном рождении подразумевает, что мать, зная о серьезном дефекте ребенка во время беременности, имела возможность сделать аборт. Бремя ответственности за последующую инвалидность ребенка ложится на акушера-гинеколога. С точки зрения истца, это случай врачебной халатности. Защита рассматривает такое дело с точки зрения морали: кто имеет право решать, какая именно инвалидность мешает человеку прожить свою жизнь?

Многие штаты запретили иски о неправомерном рождении. Штат Нью-Гэмпшир в их число не входил. Было несколько успешных тяжб родителей, чьи дети появились на свет с врожденной спинномозговой грыжей или кистозным фиброзом, а в одном из случаев рассматривали дело мальчика с отставанием в развитии и прикованного к инвалидному креслу из-за генетической мутации: заболевание не выявили заранее и не заметили в утробе матери. В Нью-Гэмпшире родители несли ответственность за заботу о детях-инвалидах всю их жизнь – не только до восемнадцати лет, что являлось веской причиной требовать компенсации. Конечно, история Уиллоу О’Киф, в ее громоздких «ортопедических штанах», была печальной, однако девочка улыбалась и отвечала на вопросы. Когда ее отец вышел из конференц-зала, Боб решил пообщаться с ней. Она показалась ему милым и умным ребенком, который мог четко выражать свои мысли, а значит, процесс мог выйти куда более сложным для вынесения вердикта присяжными.