Можно ли называть высших военных (особенно тех из них, которые достигли своих постов, не обладая возможностями поддержки со стороны “фамильного лобби”) поздней античности знатью: считали ли ее аристократией современники или же специалисты просто обозначают ее условным общеисторическим термином[40]? Критерии приложения А. Демандтом понятий “знать” и “аристократия” по отношению к позднеримской военной верхушке — происхождение из этаблированных фамилий, земельное богатство, частные войска — показывают, что автор пользуется схемой, в большей мере свойственной медиевистике[41], и, особенно, тем ее теориям, которые придерживаются положения о стагнации[42], и, соответственно, феодализации позднеантичных социальных отношений. При этом не было сделано попытки (избегание автором административных дефиниций в известной мере убеждает в этом) скоррелировать ее каким-то образом с накопленными в антиковедении представлениями о знатности в связи со службой антично-магистратского типа, что, конечно же, обеднило “анкету” военной знати. X. Лекен, суммировав недавно результаты предшествовавших исследований об античных критериях принадлежности к руководящему слою, выделил следующие основные моменты, по которым эта принадлежность определялась. Dignitas, условно переводимая как ранг, но не просто “в смысле чисто функционального места в шкале, но все еще в специальном значении “ранга”, предоставляющего высокий социальный престиж». С ней тесно связано понятие honos; сочетающее в себе “степень социального почета и высоту политического поста». Но оба тесно взаимосвязанные понятия реализовывались через политическую функциональность, которую в каждом случае определяли потребности императорской власти. В целом же «взгляды на то, что составляет собственно “знать” и как должны были вести себя знатные, едва ли изменялись на протяжении столетий в Риме, как и в Римской империи. В особенности к этому относится комплексная связь между занятиями “общественных” должностей и социальным престижем. Кто достигал такого поста — обосновывал и проявлял тем самым свою принадлежность к аристократии». В этом смысле он справедливо подчеркивает решающее значение для позднеантичной имперской верхушки борьбы за достижение высших административных постов, называя ее тем самым служилой аристократией[43]. Представления о знатности на “бытовом” уровне обобщил Т. Барнс на примере позднеримских латиноязычных авторов: “Свидетельства из Поздней империи подтверждают мнение, что римская знать, так же как и в ранней империи, была открытым, а не замкнутым классом. На это указывает то, что nobilitas присуждалась (как это было и раньше) занятием высшей должности или должностей в римском государстве. Во время поздней Республики и ранней империи термин nobilis (в его самом строгом смысле) резервировался за консулами и их потомками, был ли их консулат ординарным или суффектным. В конце IV в. суффектный консулат уже не учитывался, но знатности можно было достичь не только посредством ординарного консулата, но и став префектом претория или префектом города (либо в Риме, либо в Константинополе). Таким образом, это скорее квалификация для nobilitas, чем значение nobilis, которое подвергается значительным изменениям”[44]. В приведенных построениях обоих ученых обращает на себя внимание следующая особенность. Справедливо подчеркивая взаимосвязь между занятием государственных постов, степенью социального престижа и античной знатностью, оба специалиста избегают при этом общего обозначения этих постов термином “магистратура”, хотя сам тезис о преемственности основных, разумеется, с определенными изменениями, параметров римского типа знатности от Республики и вплоть до Поздней империи предполагает анализ эволюции этой фундаментальной категории в имперский период. В самом деле, если при Республике обретение общественно признанного статуса знатности было невозможно без достижения высших магистратур, то, может быть, следует внимательнее приглядеться к тому, сколько еще магистратского осталось в основе тех государственных постов империи, которые предоставляли их обладателям персональную знатность. Думается, что употребление X. Лекеном и Т. Барнсом термина “должность”, а не “магистратура” отражает реальную ситуацию в историографии, где нет единства по вопросу о существовании магистратур в поздней античности. Часть специалистов однозначно отвечает на него отрицательно, что, на наш взгляд, является следствием соответствующего подхода к проблеме: на характер позднеримских органов управления они смотрят “республиканскими глазами”. В большей мере это свойственно немецкому антиковедению, которое главным критерием магистратур считает делегирование государственной власти народным собранием. Отсюда применительно к должностным лицам поздней античности обычно употребляют не “Magistraturen”, но современные термины “Beamte”, “Hochbeamte”, “Würdenträger”. Так, Б. Кюблер полагал, что в “иерархии диоклетиано-константиновой конституции магистратуры Республики не имели места и смысла”[45]. По В. Кирдорфу, в результате государственных реформ Диоклетиана полностью были устранены понятие и система магистратур[46]. В англоязычной литературе, наряду с применением нетехнических понятий “the administration”, “the offices”, имеют место и такие термины, как “the surviving senatorial magistracies”[47], а также осторожные положения типа: “В последиоклетиановой империи некоторые прежние магистратуры все еще существуют, но снизошли почти полностью до почетных титулов”[48]. Французские специалисты говорят как о “ľadministration central et provinciale”, так и о сохранении ряда, хотя и в значительной мере изменившихся, “les magistrats senatoriaux” и “les magistrats de Rome”[49]. Чаще всего современная “чиновничья” терминология используется в качестве аналогов к таким понятиям позднеримского государственного права, как administratores, dignitates, magistratus, potestates, militia; магистратский характер, мыслимый все по тому же критерию делегирования власти народным собранием, за ними, как правило, не признается, но, напротив, все они подводятся под общий “знаменатель” категории позднеантичной бюрократии. Семантическому и структурному анализу в литературе подвергались позднеантичные реалии dignitas и militia[50], но, вследствие указанного “республиканского” подхода, фактически оставлены без внимания сущность понятий magistratus и potestas применительно к Поздней Римской и ранней Византийской империи.
При Республике, как известно, власть избранного комициями магистрата основывалась на двух фундаментальных, взаимообусловливающих принципах: imperium и potestas, — каждый из которых имел развитую внутреннюю структуру (maius, par, minor) и ряд потестарных параметров (ius coercendi, edicendi, agendi etc.); однако понятие и реалия imperium было шире и иерархически выше, чем potestas, поскольку включало в себя право военного командования[51]. Уже при Августе, тринадцать раз бывшем носителем консульского imperium (RGDA. 35), постепенно формировалась конституционная основа перехода на принцепса как высшего магистрата, суверенитета римского народа. Учитывая, что при Республике более высокое место imperium “с развитием чиновничества вело к новому понятию должностной власти — potestas, которое… устанавливало отношения зависимости”[52], при принципате вовсе не выглядело антиконституционным, противоречащим основным понятиям римского публичного права, то, что единственный и постоянный носитель трактуемого в самом широком смысле (Dig. I. 4. 1: populus ei et in eum omne suum imperium et potestas conferat) imperium, реализовывал commendatio по отношению к магистратурам, обладавшим, 18 по сути дела, отныне только potestas. Суть изменений в магистратской системе при принципате сводится, на наш взгляд, к прекращению доступа обладателей potestas к реальному imperium maius. При Республике лицо, начавшее карьеру с потестарных ступеней (квестура, эдилитет), могло достичь imperium maius (консулат), будучи теоретически лишь ограниченным возрастными нормами lex Villia annalis. При принципате эта связь раз и навсегда была разорвана, хотя понятие магистратского империя как основы власти должностного лица и сохранилось в публичном праве. Реальностью стало наличие двух империев — принцепса и традиционных магистратур, сильно разнящихся друг от друга. Империй принцепса вобрал в себя изъятый у консулата imperium maius, пожизненный проконсульский империй[53] с правом обладаний им и в померии (Dio Cass. 53. 32. 5); он освящался и поддерживался auctoritas principis[54] и maiestas populi Romani. Постановления принцепса, отмечает Гай, имеют силу закона, т. к. ipse imperator per legem imperium accipiat (Gai. Inst. I. 5.). Магистратский империй ограничивался определенной провинцией (Dig. I. 18. 3), слагался перед воротами Рима (Dig. I. 16. 16) и был соподчинен империю принцепса: et ideo maius imperium in ea provincia habet omnibus post principem (Dig. I, 17. 8). Иными словами, иерархия двух империев при принципате стала модифицированным аналогом республиканского соотношения imperium maius и potestas. Ульпиан, например, империй проконсула провинции уподобляет potestas (Dig. I. 16, 1), отметив, что его инсигнии ограничиваются шестью (т. е. как у республиканских преторов) фасцами (Dig. I. 16. 14). Полномочия префекта Египта Август искусственно (ad similitudinem proconsulis) поднял до уровня империя (Dig. I, 17. 1). Поэтому считаем возможным говорить как о разрыве взаимообусловливающей связи imperium и potestas при принципате, так и о превращении de facto[55] прежних магистратов только в потестариев, служилую, по отношению к императору, знать, но не замкнутую, т. к. власть магистрата ограничивалась также и определенным (впрочем, не строго фиксированным) сроком.
