Он остановился у закрытой стеклянной двери в кухню. В кухне горел свет, Леша увидел размазанный силуэт жены. И еще услышал странные звуки. Жена бормотала что-то, скорее – причитала. Потом… потом раздалось кряхтение, сопение, совершенно отчетливое. И следом захныкал, заплакал кто-то, тихонькими короткими звуками, будто в слабых легких не очень хватало воздуха, чтобы заорать в голос.

Ошалелый Леша ввалился в кухню, и там на обеденном столе, на измятых салфетках и влажной пеленке, около опрокинутой, видимо в спешке, солонки, между отодвинутых тарелок и в хлебных крошках, лежала живая девочка, та самая, которая недавно была мертвая, с гноившимися глазками и синими губами. Сейчас она плакала, сучила ручками и ножками, а глаза были открыты – чистые, голубые, огромные такие глазищи, невероятно красивые.

За спиной Леши закричала теща. Он обернулся, увидел ее в ночнушке, на коленях, отчаянно крестившуюся.

– В церковь! – страшным голосом говорила она в перерывах между «отче наш, сущий на небесах» и «избавь нас от лукавого». – В церковь немедленно!

Впрочем, среди ночи никто никуда не поехал.

Лида принялась неумело пеленать девочку. Та кряхтела и плакала. Через несколько минут позорной борьбы с пеленками Лида сдалась и тоже заплакала. Тогда теща, перестав молиться, подскочила, засучила рукава: «Дай мне, господи, покажу как. Ни ума, ни опыта». Запеленала в два счета и протянула Лиде кочевряжащийся комочек.

– Титьку ей дай, живее. Или молока вскипяти. Голодный ребенок, не видишь, что ли?

Лида принялась – еще более неумело – кормить грудью. Леша смотрел на все это, смотрел, потом не выдержал и вернулся на ватных ногах в ванную. Вспомнил, что не домылся. После ушел сразу в спальню, развалился на кровати и долго не мог уснуть. Лежал в темноте, прислушивался к звукам в квартире. Детский плач слышал, Лидино воркование, тещины замечания. Шелестели тапочки по полу. Скрипели двери то ванной, то туалета.

«Ш-ш-ш, спи, радость, спи».

Уже следующим утром про церковь никто не заикался.

Леша вынес с балкона и собрал детскую кроватку, в коридоре у входной двери поставил коляску. Теща, ставшая за ночь как будто моложе и счастливее, по крайней мере умерившая бесконечное ворчание, таскала девочку на руках, ворковала с ней, щекотала пальцами носик и гладила щечки.

Лида тоже похорошела, во взгляде появилось спокойствие, будто много дней бродила она по бесконечному лабиринту и вот, наконец, добралась до выхода.

– Кристина это, – сказала она. – Посмотри на глаза, на губки ее. Похожа на тебя.

– И откуда она взялась?

– Говорю же, нашлась. Ждала меня в том месте, где потерялась. А я за ней пришла. Это не болезнь, а дар. Представляешь, сколько еще мертвых вот так теряются, а их никто больше никогда не находит?

– Она не потерялась, а умерла, – сказал Леша. – Это другая девочка. Не знаю, откуда и чья, но другая.

– На тебя похожа. Знаешь, ты верь или нет, дело твое. А я свой выбор сделала.

И как с ней спорить-то?

Он неделю пропадал на работе. Скопилось множество нерешенных вопросов и проблем. Потом умчался в командировку в Архангельск, налаживать связи и подписывать два крупных контракта. Сначала почти не звонил жене, потом все же набрал раз, другой, и вот уже пообщался по видеосвязи и понял, что соскучился и хочет домой. Ему показали девочку, приодетую нарядно в какой-то розовый костюмчик с дурацкими рукавами, которые закрывают сразу и пальчики, чтобы не поцарапала себя во сне. Девочка была красивая, милая. Почему-то захотелось взять ее на руки.

Вернувшись, уже с порога Леша почувствовал, что все в квартире изменилось.

Всюду горел яркий свет, в коридоре крест-накрест были натянуты веревки, на них сушились пеленки, ползунки, крохотные носочки и крохотные же маечки. Стоял густой сладковатый запах, детский, проникающий в каждую щелочку: вещи стирались без перерыва, памперсы менялись, влажные пеленки гладились на пару. На обувнице скопились пакеты с пустыми баночками из-под детского питания. Лида выпорхнула к Леше навстречу, прижала к себе – от нее тоже пахло ребенком и молоком.

Девочка лежала на разложенном диване в гостиной, шевелила ручками, вертела головой. Рядом сидела теща, взгляд у нее был влюбленный, добрый-добрый.

– Пытается сесть, – обозначила теща. – Старается, упертая внучка-то. Вся в мать.

Леша сел на корточки у дивана, долго разглядывал девочку, а она, в свою очередь, разглядывала его.

Есть такая теория, что дети в большинстве своем до определенного возраста не похожи ни на кого, они обезличены. Природа так сделала, чтобы защитить детей от истребления. Чужак, придя в племя и увидев детей, вполне вероятно не соотнесет их со своими врагами, потому что дети на врагов не похожи. Зато он может обнаружить в них собственные черты, потому что люди по природе своей эгоистичны и запросто могут приписывать другим то, что хотели бы в них увидеть. В общем, природа не дура, но Леша этой теории не знал, а потому внезапно обнаружил, что девочка в чем-то на него похожа. Глазки те же, изгиб бровей, губки и подбородок. Да и по времени подходило, потому что девочке было пять или около того месяцев.

В теорию заговоров Леша не верил, в мистическое тоже, но как опытный менеджер и продавец доверял сиюминутной интуиции. Интуиция же трубила, что девочка перед ним – неродившаяся Кристина. Как так случилось и почему, неизвестно.

Он протянул указательный палец к крохотной ручке, и сморщенные детские пальчики обхватили его, крепко сжали. Леша заплакал, сам того не понимая, беззвучно. Просто слезы текли по щекам и подбородку.

После этого он ушел на кухню и сразу же выпил несколько стопок коньяка, не закусывая. Алкоголь забивал шум в голове. Лида наложила в тарелку дымящуюся от жара картошку с мясом, нарезала салат, подсунула бутерброды с красной рыбой и чуть заветревшиеся канапе. Один раз уронила нож, посмеялась, но поднять его с пола не смогла. От волнения у нее снова заклинило где-то в мозгу, тело отказалось наклоняться, а левая кисть сжималась и разжималась, будто поднимала что-то невидимое.

– Пусть будет не Кристиной, – попросил Леша, заглатывая канапе не жуя и тут же запивая очередной стопкой. – Дочка, хорошо, признаю. Но не Кристина. Назови иначе. А то больно очень.

– Она это, – мягко ответила Лида. – Погоди, привыкнешь.

Леше сложно было привыкнуть, но он смирился. По крайней мере, пропала изнутри тонкая напряженная струна, что не давала спать по ночам и реагировала на глюки. Леша продолжил выпивать, но чувствовал себя лучше. Дела на работе наладились, прилетел годовой бонус, и на свободные деньги Леша снял теще однушку этажом ниже. Тесть, к слову, больше не появлялся. Лида как-то проговорилась, что он уехал обратно на Дальний Восток, потому что не понял и не принял этого чудесного возвращения внучки.

Прошло несколько недель, Кристина, которую Леша так и не смог называть иначе как «девочка», научилась сидеть и ползать на четвереньках. Теперь она всюду совала носик, дважды уже защемила пальцы кухонной дверью, один раз свалилась с дивана и разбила в кровь губы. Теща все равно проводила в их квартире большую часть времени, кормила девочку с ложечки, читала ей книги и напевала песенки. Лида окунулась в роль молодой мамы с головой, напрочь забыв об иной жизни. Леша в такой обстановке чувствовал себя лишним.

Однажды ночью он проснулся от тяжелого скрипа кровати и увидел, как Лида, пошатываясь, бредет в темный угол комнаты. В детской кроватке, стоящей в другом конце, возилась и постанывала девочка. Лида нырнула в темноту угла, как будто споткнулась в самый последний момент, и пропала. Тогда Леша вскочил, бросился туда, обнаружил на полу лишь аккуратно сложенные разноцветные кубики. Из кроватки доносился приглушенный плач. Голос жены вдруг раздался как будто отовсюду: «Ну, ну, не плачь, сейчас покормлю. Где это бутылочка проклятая… Куда идти-то?»

Леша крутанулся на месте, холодея от ужаса. В комнате Лиды определенно не было. Бутылочка с молоком стояла на тумбочке, а девочка в кроватке стонала и плакала все громче.