«…будем помнить тебя, товарища по оружию, неутомимого борця за коммунистические идеалы, замечательного чоловика! Прощай!»

Там, возле гроба, возникло какое-то шевеление и над головами полыхнул одиночный женский всхлип.

– Слово предоставляется заместителю председателя заводского отделения Всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов ВОиР – товарищу Мышкису Менделю Зельмановичу.

Речь товарища Мышкиса была слышна глухо и невнятно. Иногда всплескивали «талантливый инженер-конструктор», «у истоков отечественного приборостроения», «с общим экономическим эффектом…»

– Он что, из могилы говорит? – чёрно шутнул кто-то позади Олега.

Монотонное журчание голоса временами прерывалось краткими паузами, и тогда до Олега долетали далёкие, еле различимые «в последний путь», «наш дорогой товарищ», «в минуты скорби». Там, за деревьями и оградами, тоже с кем-то прощались.

…Митинг закончился. Впереди начались перемещения, несколько раз стукнул молоток. Четыре здоровенных парня, уже заждавшихся окончания процесса, на длинных белых верёвках стали опускать гроб в яму.

– На меня, на меня! Так! Пашшло!

Олегу показалось, что гроб ухнул вертикально, стоймя, вниз ногами.

Мо́лодцы очень энергично заработали лопатами. Дук. Дук. Дук-дук-дук. Дук.

«Комья по крышке!»

…В пустых ветвях дерев стыло седое небо…

Медленно потекла людская вереница. Немыми пальцами бросил Олег в зев ямы звонкий глиняный комок, выпрыгнул за ограду и по высокому снегу выбрался на тропу, где его остановил Валера:

– Товарищ, прошу сейчас к нам! Все к нам, товарищи! У ворот Олега настиг Андрей:

– Туда не поедешь?

– Там и родным – негде.

– А Свинарь поедет.

– …

– И нажрётся, тварюка!

– …

– Ты на «семерку»? Ну давай. Я погнал. – Лилово мелькнув лицом, Андрюха умчался.

Олег прошёл за угол, где лишь минут через двадцать дождался трамвая.

В заиндевелом вагоне на передней площадке одиноко трясся изрядно поддавший, измусоленный мужичишко. Он помахивал авоськой с буханкой хлеба, и в пустой салон из него падали «фраера» и «вот она, моя роднуля, улыбается».

Олег вытянулся на заднем сиденье, скрестив ноги и пытаясь внушить себе тепло. Тело начало подрагивать. Сначала вразнобой, слегка, а потом – единым спазмом, когда уже невозможно соединить прыгающие губы и нету рук-ног.

– Бык!!! – Внезапно обернувшись и разведя лапищи, гневно, взорал мужик. Его глаза выкатились из орбит и несфокусированно уставились сквозь Олега в безконечность. На лацкан замызганного пальтеца текла с нижней губы серая слюна. – Бык! Быком жил, быком и подохне…

Трамвай качнуло, и пророк сверзся с площадки на ступеньки, подмяв авоську. Теперь слышались только хлюп и кашель.

Олег закрыл глаза.

«Какой дикий холод!» Не забыть… молока и хлеба… Люське… линимент стрептоцида… «Замнаркома нету дома, нету дома, как всегда. Слишком поздно для субботы не вернулся он с работы – не вернётся никогда…»

А колёса стучали, стучали, отсчитывая стыки рельсов и стыки секунд: альсек-ко… альсек-ко… альсек-ко… альсек-ко…[2]

Имя Эда к ней прилипло неведомо как. На самом деле, по паспорту, она была Адой Евсеевной. Но – то ли тысячелетний стаж работы в конструкторском бюро завода, то ли иллюзорно-реалистическая древность её лет, отсылавшая всех одновременно и к Баратынскому, и к исландской мифологии, почерпнутой из двухсоттомника (а откуда ж ещё?) Библиотеки Всемирной литературы (эпос «Старшая Эдда»; как кто-то точно обмолвился по интересующему нас поводу, «страшная Эдда»), а то и к малознакомому Ветхому Завету, превратили её в Эду Ессеевну или – за глаза – просто Эду.

Дашке, поступившей в конструкторское бюро сразу по окончании радиотехнического факультета, паспорт Эды, разумеется, держать в руках не приходилось, в выплатную ведомость она заглядывала не пристально, а посему приняла имя «Эда Ессеевна» за чистую монету, и других вариантов не знала.

Надо ли говорить, что детей у Эды (в далёком девичестве – судя по всему, Гольденвейзер) не было. Единственным ребенком у неё был супруг, Сергей Павлович Царёв (умерший лет двадцать назад), тёзка главного космического конструктора страны Советов.

Вечная Эда. Вычислить её возраст уже не мог, пожалуй, никто. И необходимости в этом не было. Периодически поздравляли с очередным семидесятилетием. «Человек должен жить до ста пятидесяти!» – говорила Эда. Глядя на неё, в это легко верилось.

Эда казалась Дашке маленькой, вечной и почти что вещей обезьянкой, своеобразным талисманом предприятия, человеком с труднообъяснимым производственным назначением. Функции «литтл-маночки» («маленькой обезьянки») прояснились чуть позже, когда Дашка, поработав несколько лет, стала ведущим инженером. Странно, что и во время, и после «перестройки», то есть в эпоху новой украинской нэзалэжности, Эда оставалась непотопляемым лайнером; каждодневно приходила на работу и уходила, когда ей заблагорассудится, правда, чаще всего, не раньше урочного времени, а далеко за.

Фавор и безнаказанность можно было объяснять многими обстоятельствами: душевной близостью к начальству, многовековым стажем, принимавшимся другими за производственно-организационный опыт, как-никак она вместе с мужем стала лауреатом Сталинской премии за создание военного (а иных здесь не производили) радиоприёмника. Можно было бы кивать на сохранившиеся Эдины человеческие связи со всеми начальничками, от которых зависели зарплаты, премии и прочие материальные блага, либо на иррациональное, может, отчасти сыновнее чувство долга тех же начальничков к Эде, ведь они именно при ней, в её долгую эпоху вышли в люди, зачастую – благодаря её содействию.

Но факт остается фактом: Эда была «вхожа», а потому практически всесильна. Директора она называла не иначе как Павлик, а когда его неожиданно «забрали» в Киев, на повышение, нового именовала Игорьком, посещая его кабинет в любое удобное ей время. Короче говоря, эффективно «решала вопросы». И если Сталин сказал когда-то: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкая нация остаётся», то к Эде это справедливое суждение прилагалась инверсно: заводско-кабэшный народ приходил и уходил, увольняясь, умирая, а Эда неизменно плыла в будущее с трудовым коллективом, сросшись с ним, абстрактно-конкретным, связав свою судьбу в неразрывную сцепку с предприятием.

Сетовать на неприкасаемость Эды было грешно, поскольку их сектор при любом раскладе в советскую эпоху оставался с премией.

Когда же дело доходило до сокращения штатов, увольняли кого угодно, даже молодых матерей, пребывавших в отпусках по уходу за ребёнками, но на кандидатуру постпенсионерки Эды словно налагалось невидимое и неподвластное табу. А в после-советскую эпоху делить уже было нечего. В последние или новейшие времена зарплату не получали уже года три как, перебивались эпизодическими шабашками, руководство предприятия «имело» что могло – от станков до помещений, сдававшихся в аренду и ночному варьете, и типографии, и водочному магазину, и филиалу банка. По цехам скитались «три калеки», буквально, – осталось по два-три регулировщика на цех, и уже не слыхать было Эдиной коронной фразы: «Я пошла в цих!» В цех ходить уже было незачем.

«Всё равно Эда нас тут всех переживёт», – ещё на заре перестройки однажды сказал Власов, аджарец с неаджарской фамилией, поступивший на работу в сектор как молодой специалист чуть прежде Дашки. В беседе с Власовым Дашка тогда привела реплику знакомой учительницы музыкальной школы, которая нередко скандалила с восьмидесятилетней матерью: «Мама, ты должна уйти первой!» Власов посмеялся и покачал головой.

Чтобы прокормить семью Власов частенько, взяв отпуск за свой счёт (а иного счёта и быть не могло, завод-отчим ни копья ведь не давал) ответвлялся на строительные работы с бригадой дружбанов, и трудно сказать, что его возвращало в конструкторский сектор. Скорей всего, то же, что и всех их, товарищей по несчастью: желание общения с подобными себе, чувство какого-никакого родства с коллективом, верней, уже его останками, с которым они худо-бедно, а прожили значительную часть своих жизней, сроднились. Дашкин муж называл их коллектив «клубом», иногда нервно-саркастически спрашивал: «Ты завтра идёшь в присутствие?», даже узнал у правозащитников адрес Европейского суда и умозрительно понуждал тружеников к борьбе за права, но в целом жалел и Дашку, и её сострадальцев, поскольку и сам закончил в тот же год тот же факультет да проработал на таком же, приборостроительном, заводе и КБ семь лет после института.