Матёрый скатал газету в трубочку и, пропустив женщин в «Икарус», чуть наклонился, почти изящно ухватил себя за ноздри и со свистом вытолкнул из них содержимое. Сделал полшага назад и с оттяжкой, смакуя, молодецки шваркнул оземь всё, что оставалось в пальцах: «зарраза!» – разогнулся, подмигнул и пошевелил в воздухе пальцами, словно протирая их о воображаемую ткань – «ага!».

– Быстленько, лебята. Быстленько. – Уже подталкивал, набегая, Свинарь.

Ехали с полчаса. Сквозь олегову мешанину мыслей, невнятицу чувств, возникавших словно из ничего и также безследно и тупо пропадавших, мелькали автомобили, долгие серые фасады, замедленно шествовали по заснеженным тротуарам нахохлившиеся гномы.

Молчали. Доносились обрывки диалога Свинаря с шофёром. Речь последнего была монотонна и неразличима в шуме мотора, и лишь высокочастотные реплики Свинаря пробивались в салон.

– Да у нас их – как глязи. Сто тлидцать тлетью и четвёлтую я тебе достану. Галантия! А вот пятьсот восьмидесятую – тлудно.

Через паузу, чуть остыв, он вступал вновь.

– Да этого дельма у нас… Да мне это – «как два пальца об асфальт…» Во, во, здесь, по плоспекту, и налево, за гастлоном.

Автобус свернул в узкое междомье и замер у крайнего подъезда. Свинарь выбежал первым. Остальные неуверенно, неспешно последовали за ним.

Дверь в квартиру была открыта. На площадке курил русоволосый парень лет двадцати восьми. По тому, как он потирал холёные щеки, подрагивал крупными ноздрями и держался в своей упаковке – сером джемпере и чёрных вельветовых брюках – Олег догадался, что это Валера, зять Алексея Глебовича.

Однажды общество книголюбов выделило Глебычу монографию о Врубеле. Он так отчуждённо трогал мелованные листы с репродукциями, что Олег попросил уступить книгу ему.

– Не-е-е. У меня Валера ето дело любит. Зять. Он понемногу и сам рисует, режет по дереву. Олежа, я б тебе б с дорогой душой…

И ещё однажды Олегу довелось услыхать о Валере. Глебыч, опираясь на тросточку, с которой после операции ходил постоянно, крутил олегову пиджачную пуговицу и вышепётывал:

– Дерьмовый он парень все-таки. Мы ж с них и денег не берем на жратву. Всё за наш счет. Пацана одеваем ихнего, книжки покупаем. Нет, ну ладно, ето мелочи. Мы и не спрашиваем, куда они зарплату девают. Я даже не знаю, сколько он там на самом деле получает. Он таксистом работает. А заканчивал автодорожный институт, наш. Друг, гаишник, устроил в таксопарк. Вроде б больше двухсот пятидесяти приносит. Да дело не в том. Ты скажи, внимание маломальское можно уделить старикам? Ну хоть чуть! Не, ты скажи, а?

Теперь этот самый Валера стоял, чуть склонив голову, и повторял при каждом рукопожатии:

– Здравствуйте. Проходите, пожалуйста, товарищи.

Из коридора было видно, как в комнатах перемещались люди в чёрном, что-то носили и передавали друг другу.

Девушки, зайдя, замешкались возле вешалки. Когда у Леночки пальто соскользнуло на пол третий раз, она хихикнула и обернулась. Олег помог. А Андрюха пожал плечами и покрутил пальцем у виска. Из-за надувшейся Леночки ледокольно выдвинулся Свинарь и животом попёр на парней.

– Выходи, выходи, выходи. Щас поедем.

Он извлёк из обоих карманов пальто по поллитре.

– Валелик, спилт! Гидлашка!

– Ага, хорошо. – Валера, в свою очередь, протянул Свинарю полиэтиленовый сверток. – Тут его паспорт. И всякие бумаги.

– Денисыч, уговори Ирку остаться, – сказал кто-то из заводских.

– Конешно.

Мужики тянули одну сигарету за другой.

– Андрюха, что это за пакет у тебя?

– Думал – брюки в ремонт.

– Оставил бы на заводе в камере хранения. Так теперь и будешь таскаться?

– А куда их теперь?

В дверном проёме появилась смуглая молодая женщина с круглыми глазами навыкат и пухлыми губами Алексея Глебовича.

– Ил, давай ты не поедешь. Мы сами. На кой чёлт тебе… – начал Свинарь, а Андрюха забурчал, повернувшись к Олегу:

– Щекотливое дело было поручено тончайшему психологу, врачевателю душ…

И тут откуда-то из комнат прозвучал сильный, чуть с трещинкой голос:

– Ира, тебе не надо.

– Мама, ты что?.. Мама, ты что?

Ира бросилась обратно и через минуту вышла, неся в левой руке серый костюм на плечиках, называвшихся в этом городе словом тремпель, а в правой – большой газетный свёрток.

– Всё. Пошли.

– Бритва? – Отделился от стены матёрый.

– Что? Ах, да… Валера…

– Опасную? – Серый джемпер уже мелькал меж комнат.

– Какую хочешь.

Валера вынес электробритву, и матёрый затолкал её в карман своей шубы.

Свинарь рванул сверток у Ирины.

– Отдыхай… Андлюша, возьми костюм.

Шофер оторвался от чтива и обрадовал:

– Тормоза полетели.

– И што тепель?

– Отвезу вас, и на завод – ремонтироваться. Тут далеко?

– В неотложную хилулгию.

– Дык ря-а-дом!

Автобус с опаской пробирался по гололёдным улочкам. Олегу был виден профиль Ирины с огромным карим, слегка косившим глазом над треугольной скулой. Лицо покачивалось, повторяя автобусные выкрутасы. Казалось, в нём замкнут какой-то звук, глыбастая низкая нота. Олег опять провалился в клубок безотчетных мыслей, просвечивавших сквозь друг друга, путавших времена, интонации, масштабы… «Когда за окнами свищет вьюга И ничего не видать кругом, Он впотьмах, на ощупь находит друга, Чтобы расправиться с ним, как с врагом. Среди врагов он врага не ищет, Потому что с врагом тяжелей совладать, Когда за окнами вьюга свищет И ничего кругом не видать…» Всплыло лицо жены с фиолетовыми совиными полукружиями под глазами, сиротливо кутающейся за больничной оконной решёткой в синий казённый халат и неловко прижимающей к груди пакет с банкой сметаны и двумя яростно-жёлтыми лимонами.

Моргом оказалось приземистое одноэтажное здание в саду больничного комплекса, хотя Олегу морг представлялся бетонным полуподвалом с гулкими ступенями. Действительное было лишено всяческой потусторонности, но когда вошли, сердце стучало уже в горле. Дневной свет, пискнув, выскользнул в тяжело захлопнувшуюся пружинную дверь.

Сквозь мел свежевыбеленного коридорного потолка расплывчато, но настойчиво пробивался незнакомый, пугающий, на грани тошнотворного, запах. В настенном рукописном листке под голой замызганной лампочкой сообщалось, что бюро ритуальных услуг принимает заказы на ритуальные услуги только (это было выделено красным) по телефону. Внизу значился номер телефона.

– Да-да. – Ирина отвернулась от объявления. – Мои знакомые хоронили. Пришли в это бюро, у нас, мол, сегодня похороны, нам надо то да сё. А им: «Вызывайте по телефону. Иначе обслуживать не будем». Представляете? Пока вызовут, пока этот ритуальный спец приедет… Так взяли, позвонили из автомата, зашли и предложили подвезти спеца на своей машине.

Слева, из-за закрашенной стеклянной двери, появилась крепко сбитая тетёха в белом халате и шапочке.

– Фамилие?

– Ломовских.

– Вам на час? Жди. Пока оформляй бумагу.

Мыло её глаз скользнуло по шапкам и воротникам, и она удалилась.

– Ну, я погнал в хилулгию. – Свинарь сунул Олегу свёрток с вещами. – Ил, документы все у меня.

Ира запоздало кивнула вслед Свинарю, и её голова тяжело закачалась на тоненькой шее.

Угол газетного свёртка отогнулся, и Олег стал механически перебирать глазами типографские значки, которые никак не складывались в слова, а поодиночке гулко осыпались в полый резервуар, совсем не задевая сознания.

…Деда Илью хоронили в разгар мая, через два дня после олегова тринадцатилетия. Дед умирал долго, мучительно, «как есть всеми соками изошёл», и в гробу лежал сухой, уставясь в потолок острым сизым носом. «У них, у Маслюженок, в роду все мужики так отходили», – судачили пушкарские бабки, постигшие в этой закономерности нечто верховное. От единственных виденных им в жизни похорон в памяти Олега осталось немногое. Сквозь вату памяти сочился яркий день: там, в этом солнце, седой отец плакал среди молодой кладбищенской травы…