Со стуком отворилась стеклянная дверь и, вместе с выкатившимся из-за неё меловым ведром, в коридор полнозвучно выпало короткое досадливое словцо. И сразу, следом:

– Алкя-а-а, а тут щикатурка вже сохлая-а!

Таща за собой малярный краскопульт, в коридор впятилась молодка в строительной спецухе. Повернувшись и подняв лицо, она обнародовала свои крестьянские щёки в меловых потеках.

– Огый. А мы тут… белим.

Она протащила «агрегат» к деревянным воротам с надписью «ХОЛОДИЛЬНИК», кокетливо поправила сбившуюся набок косынку и быстро протопала обратно, оставив дверь незакрытой.

– Ремонт. – Заметил матёрый, демонстрируя недюжинную наблюдательность и способность к нестандартным умозаключениям. – Это чтоб им красивше было? Та они здесь, вроде, подолгу не лежат. – Он шире отворил дверь.

Там по белому расширителю пробежал усатый парень в медицинских резиновых перчатках, с огромными ножницами. Матёрый доверительно склонился к Олегу и Андрею.

– Видали? Режут… А как же, учатся. Я вот месяц назад тёщу отсюдова забирал, так зашёл, в щель глянул. Селезёнки какие-то на столе… А как же, правильно… Надо…

«Щикатурка сохлая». Наверное, отсюда вытолкнулось и защёлкало на языке импортное словечко «альсекко». Олег вспомнил, как в институте, после лекции по эстетике, на которой преподаватель священно поведала о техниках изобразительного искусства, он подошел к ней и рассказал ещё об одной технике – живописи красками по сухой штукатурке. Альсекко.

Теперь это крутилось как два мигающих круга неоновой рекламы. АЛЬ-СЕК-КО. АЛЬ-СЕК-КО. Олег понял, что зацепилось надолго и теперь будет непредсказуемо терзать.

Видимо, мышление матёрого было тоже непрогнозируемым: когда Олег снова включился, речь шла о предмете весьма отдалённо перекликающимся с анатомией.

«В нашем “Универсаме” вчера вымя выбросили. Ну, я взял с кило. Так, знаешь, ни жена, ни дочь не прикоснулись. А я – нормально. Отварил, и – с вермишелькой, с горчичкой. Чин чином. Зажрались вы, говорю, тётки. Да… Ничего так вымечком… – Матерый перебросил сигарету из одного угла рта в другой. Он держал её там уже минут пять не подкуривая. То ль не решался выйти на мороз, то ли жаль было прерывать беседу.

– Что в вымени тебе моём? – Почти бездумно протянул Олег.

– А? Ааа… классику цитируешь? – Матёрый наконец решился и шагнул к выходной двери.

Но дверь отворилась прежде, чем он успел выйти. В коридор втиснулся смуглый коренастый мужик лет тридцати пяти в белом тулупе военного покроя. Остро заточенным цыганистым взглядом он сразу воткнулся в Ирину.

– Так, товарищи. Как фамилия?

– Ломовских.

– На час? Ну, я, знажить, подготовлю тело к двум. И катафалк должен к этому времени подойти, знажить, с гробом и венками… Пойдёмте.

Справа от ворот холодильника обнаружилась ещё одна дверь. И пока цыган торкал ключ в замочную скважину, Олег молча дивился его душевному здоровью, прокручивая ещё и ещё, как отчётливо соскакивали с губ цыгана: «тело», «катафалк», «гроб». Или «ежедневная смерть – не смерть»?

– Одевать сами будете? – Вопрос адресовался Олегу, в обеих руках державшему одежду.

Неизвестно, сколько бы Олег трепыхался, наколотый на взгляд цыгана, но сзади сдавленно прозвучало ирино «нет».

– Понял. Вещи, знажить, кладите сюда.

Цыган, уже в белом халате, указал на большой деревянный стол рядом с эмалированной ванной. – В газете – что?

– Бельё. А вот – туфли.

– Лады.

– Тут… это… – Ирина протянула цыгану электробритву. – Может, вы?

– Понял. Сделаю, знажить, а как же. – Он отодвинул портьеру, отбросил дверной крючок и толкнул фанерную створку. – Ожидайте, товарищи.

Они вышли в просторный кафельный холл со стеклянной стеной.

В центре гипнотически, монолитно возвышался бетонный параллелепипед, обложенный чёрной керамической плиткой. Андрей, с неизменным брючным пакетом под мышкой, выходил последним, но споткнулся в дверях и трудно спланировал на стул рядом с Олегом.

– Это скока ж их отсюда уже стартовало?

«Пожалуй, финишировало».

У противоположной стены уже извергался матёрый. Его слушательница, присев на краешек стула, зябко ёжилась и кивала.

– Парень один… знакомый… приехал с Севера. Взял дом за двадцать тыщ, «Жигуль». Ну, всё как положено. Недели две назад подъезжает к дому, выходит из машины. Бац! Лежит! Парализовало левую руку и левую ногу. А через два дня – всё. Схоронили. Главно, тридцать пять лет! Ну как это? А?.. Или вот. У моего шуряка…

За стеклянной стеной стоял заснеженный сад. Не дыша, будто боясь сронить с себя белую благодать. Лишь изредка вспархивала пичуга и с ветвей осыпался зубной порошок. По тропинке за угол прошла группа студентов мединститута, хохоча, дурачась в снегу. Как в немом кино: только гримасы, дрыгающиеся конечности, вскинутые головы, снег, статичные деревья. Звук пробился неожиданно, но, видно, кто-то изрядно напутал, потому что фонограмма была не к этому сюжету, и никак не вязалась с видимым: за фанерной дверью зашумела вода, посыпались шаги, позвякивание, металлический скрип колёс, приглушенные голоса, кашель. Зажужжала электробритва. Там вершилось какое-то немыслимое действо.

Олег попробовал пошевелить в ботинках пальцами, но пальцев уже не было.

Сморкаясь в платок и выдыхая пар, Андрюха констатировал:

– Не очень жарко.

Он наконец положил брюки на стул.

– Походим, погреемся?

Вокруг железного куба, рыжевшего за сараем, толклись вороны, деловито выхватывая из куч мусора лакомые перлы и с опаской оглядываясь.

– Каркни, а?

Олег каркнул. Воронье рвануло ввысь, впечатываясь в белесые небеса знаками неведомого писания.

– Ты им что сказал?

– Каркаю непрофессионально. Как получится. Однажды в парке каркнул, а они как стали надо мной кружить! Тьма собралась! Носятся, орут! Я, наверно, какой-то крик беды выдал. Просьбу о помощи. Так стыдно стало!.. Они погорланили и разлетелись. Но двоих оставили патрулировать. На всякий случай.

– Во заразы! А я читал, один профессор, да как бы не нобелевец Конрад Лоренц, стал вожаком у гусей. Изучил более двухсот сигналов по-ихнему. Нормально, да?

Когда они проходили мимо большой масляной лужи, отворилась дверь сарая, и оттуда с лаем выкатились две лохматые шавки. А следом за ними показался высокий старик.

– Вы эту, малую, не трогайте! У ней ндрав дурной. Грызанёть. А то – заходите погреться. Чего его – на морозе?

– Спасибо, отец. Мы попозже. – Ответил Олег, постукивая ногой об ногу и глядя, как Андрюха подкрадывается на полусогнутых к меньшей собаке:

– Собацю-у-ра…

Шавка оскалилась, отбежала и залилась лаем, запрокинув голову и закатив глаза. Потом зевнула и, остаточно взлаивая, бросилась со своим кудлатым товарищем за приоткрытую дверь кирпичной будки, напоминавшей трансформаторную.

В три огромных прыжка Олег достиг двери и ударом ноги захлопнул её.

– Опа-нна! – заорал Андрюха и тоже ринулся к будке, но из-за распахнувшейся двери уже выстрелили два шерстяных комка и поскакали по снежной целине, взрыхляя её носами.

– Лисы Аляски! – восхитился Андрюха. – Моя жизнь среди эскимосов! – Он огляделся. – Слушай, я ж тут бывал! Ну!.. Вон тот корпус вишь? Друга моего из общаги скорая забрала с почечными коликами. Сказали, что в двадцать шестую больницу. Мы пришли. Вечер. Темень! Ходим вокруг, а всё закрыто. Ну, один полез через окно туалета на первом этаже – всё узнать. А мы вдвоём остались. Холодно. Давай кидать снежки, кто на крышу закинет. Пуляем себе. А на третьем или четвёртом этаже открывается в туалете окно и мужик какой-то выглядывает. А у друга моего, тоже, кстати, Олега, как раз снежок с руки срывается. Прикидываешь, прямо в морду тому летел! Но чудак оказался с хорошей реакцией. Пригнулся. А снежок так и влип в потолок над ним! Мы – выпали! Чуть кишки не поотрывались от хохота! Не, ты ощущаешь ситуацию? Заходишь в сортир, открываешь окно… Ночь, снег, тишина, природа! И вдруг – снежок в харю!