С великим трудом, и после долгих уговоров, домашним бабам удалось добиться для Вассы и её сына разрешения убраться не на улицу, а обратно в хлев. Стоял декабрь, сквозь дыры меж бревнами забивался снег. Мороз превращал кожу в слюду. И даже привычным к холоду ведьме и её выродку спать в сарае было тяжело. Печь отсутствовала, а костёр разводить (разумеется) было нельзя. Одеяла и тулупы не помогали. Сердобольные бабы вечером передавали им горшки, набитые горячими углями. Их хватало до полуночи. Дальше приходилось вставать каждый час и отчаянно прыгать, разогревая конечности. Иначе утром можно было не проснуться.

– Спите с коровами, – советовали бабы. – От них тоже тепло.

– Корова глупая, в темноте развернется и зашибёт. – возражал Мартин. – Хорошо, если насмерть. А нет, так до конца дней будешь на одной ноге прыгать, или останешься дураком с приплюснутой башкой. Лучше замерзнуть насмерть, чем такая жизнь.

От несправедливости нового хозяина двора в крови мальчика бушевал пожар. Он и не давал Мартину расклеиться и разболеться. А вот из Вассы сидящий в животе ребёнок вытягивал последние соки. Её лицо сначала побледнело, потом – позеленело. Глаза впали, а чахотка мучила женщину даже во сне. Она падала без чувств по нескольку раз в день, и Мартин уже был готов на совместный побег (если мать вообще способна на дальний путь) в их прежнюю деревню, но не успел это предложить.

В самую студёную крещенскую ночь он проснулся и не услыхал рядом тяжёлого дыхания матери. Растормошить её он не смог. Тело, в том числе живот с плодом, одеревенели. Наплевав на возможные кары, парень вломился в хозяйский дом и разбудил бабу Авдотью – вдову Герасима. Та брезгливо ощупала лицо и руки Вассы и спокойно сказала сразу за всех: «Отмучились!».

И это стало только началом кошмара. Поп Савва отказался отпевать ведьму и хоронить её на сельском кладбище. То есть прилюдно он не мог назвать усопшую ведьмой – иначе бы его самого лишили сана как еретика. Но священник сочинил байку о том, что Васса, погрязнув в грехе, якобы сама наложила на себя руки, и тем самым пошла против самого Господа.

Мирон Герасимов, опасавшийся обвинения в двойном убийстве из-за изгнания беременной женщины зимой в хлев, поповскую версию поддержал. А кто таков Мартин, чтобы его слушали?

– Вот, – Мирон вручил мальчику лопату, и кивнул на дровни. – Тело отвезёшь в лес. Домашние помогать тебе не станут: бабам я запретил, а парни и сами не хотят. Ссориться с попом нам не с руки.

В лес Мартин не пошёл. Не помня себя, он дотащил негнущийся труп до кладбищенской ограды и принялся рыть там снег. Под снегом оказался мёрзлый грунт, который не брала деревянная лопата. Мальчик сходил за дровами и наломал с кустов сухих веток. Он с огромным трудом развёл огонь и попытался прогреть почву. Та покрылась шипящими лужами, но осталась твердокаменной. Без железных инструментов зимняя земля Вассу к себе не пускала.

Короткий январский день быстро перетекал в сумерки. Над погостом порошил мелкий снег. Потрескивал угасающий костёр. Мартин стоял без сил, и не знал, как быть. Просто выбросить тело матери в сугроб он не мог. Она же была ведьмой – и её неупокоенная душа станет вечным проклятием этого погоста, да и всего села. Парень ещё раз уставился на огненные языки, и решился.

Он снова сходил за дровами и вскоре у кладбища полыхала крода, которую смогли бы увидеть даже в соседней Липовке – а до неё было верст десять по полям. Одежда покойной занялась мгновенно, и Васса просто растаяла в пламени. Наверное, для ведьмы это даже лучшая участь, чем обычное погребение. Прости, Господи.

Мартин стоял пред ревущей стихией, и в этом огне догорало его детство. Вместе с остатками веры в людей.

* * *

Как ни странно, выяснилось, что никаких запретов на изготовление пороха в крестьянских дворах не существует. Другой разговор, что это было столь муторно, что подобным давно никто не занимался – оставив производство на откуп пороховым фабрикам. А найти тех, у кого Герасим скупал опасный товар (и кому его сбывал), не удалось. Дело заглохло. Да и засиживаться в Преображенском дознаватель не планировал.

Между тем, никто не понимал, что делать с сиротой дальше. Для отхода на промысел или рекрутской повинности он был ещё слишком мал. Служкой в монастырь его (быть может) и взяли, но он не желал этого сам – боялся встречи с отцом Митрием. Можно отдать насильно, но кому охота с этим связываться? А остаться в прежней семье юноша не мог. Бывшие подворники чувствовали в нём такую лютую ненависть, что боялись находиться поблизости.

– Точно прирежет, – были уверены они.

До конца весны сирота маялся по бывшим землякам, выполняя самую грязную работу. Однажды он ночевал в разных дворах восемь суток подряд – каждый раз в новом сарае. Дальше ему была прямая дорога в лес к лихим людям. Но на Пасху сирота внезапно явился в церковь, и встал в очередь к причастию. Люди поворчали, и успокоились. Поп Савва двигал рукой уверенными и отточенными за много лет движениям. Сначала – ложка в рот, потом – чаша к верующему для поцелуя. Но когда перед ним возникло лицо Мартина, рука дернулась, и несколько капель кагора звякнули о половицы.

– Ты как посмел? – священник был готов устроить скандал, несмотря на светлый день.

– У меня вот, – юноша достал из-под рубахи нательный крест, поцеловал его, перекрестился, поклонился и сложил руки на груди.

– Это сделал блудный отец Митрий? – глаза Саввы сузились, и стало понятно, что в список прегрешений монаха добавился ещё один пункт.

– Какая разница? Вы отказываете мне в святом причастии, батюшка? – голос Мартина дрожал, за спиной роптали, но парень не отступал.

– Да!.. Хотя погоди.

Савва был мерзавцем, но не дураком, и понимал, что в селе, наполненном разбойным сбродом, ещё один агрессивный нехристь ему ни к чему.

– Ну куда вы все торопитесь? – отрок отбивался, хотя тычки в спину быстро перерастали в пинки.

– Причащается раб Божий Мартин, – решился поп. – Честнаго и святаго тела и крове Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, во оставление грехов и в жизнь вечную12…

* * *

Странный поступок Мартина перевернул его судьбу. Храброго паренька заметил староста Афанасий Погодаев. Заметил, и из благородных побуждений решил пристроить сироту в какое-нибудь мало-мальски приличное место в селе.

Сначала юношу определили помощником писаря в съезжую избу13. Грамотных крестьян было мало, а документов – гора. Но оказалось, что Мартин совершенно не приспособлен к подобной работе. Читать он умел, а писал грязно и коряво – как курица лапой. Читать его каракули было невозможно. Подьячий выгнал Мартина на третий день.

Потом возник вариант с кузнецом Назаром Микифоровым – тоже очень и очень сомнительный, учитывая тщедушность и болезный вид паренька. Кузнецу был нужен помощник «подай-принеси». И желательно только за еду и за кров. Назар растил четырёх дочерей. И не просто растил, а всеми силами копил им приданое, мечтая о богатых женихах из других сёл, или из слободских.

Отдать девку замуж на сторону в Преображенском считалось очень дорогой затеей. Если внутри вотчины крестьяне сами платили прежней семье жены – целых три рубля (по тем временам за такие деньги можно было приобрести дойную корову), то стороннему жениху следовало выкупить суженую у братии из крепостных. И такой мужчина рассчитывал вернуть хотя бы некоторые затраты за счёт богатого приданого.

Тратить время на нормального ученика кузнец ленился. Предыдущий сбежал от мастера после трёх лет бессмысленных трудов. Сыновья у Назара отсутствовали. И новых детей он не ждал, поскольку в ремесленных делах повредил себе тайный уд. Дело Назара после его смерти должно было перейти к брату, который трудился на соседней улице. А на будущих зятьёв у кузнеца были другие планы. Своих девок он готовил в замужество не просто за состоятельных людей, а за поповичей или даже за купеческих. И оттого не жалел на воспитание дочек сил и средств.