– Подлец, Соболевский!.. Какой ты подлец!!!
– Все мы подлецы, Лариса Васильевна, – тихо закончил я.
– Я тебе отомщу! – процедила она сквозь зубы. – Ты у меня еще поплачешь!
И мы разошлись.
– Это ненадолго, – сказал Харьковский. – Завтра все начнется сначала… Но классно ты ей стихи подкинул! Надо самому шо-нибудь выучить.
116. И я попятился…
В начале занятий англичанка грозилась убить меня. В конце – уже улыбалась и извинялась за вчерашние оскорбления.
– Прости меня, Соболевский, прости! Я с ума схожу от любви. Можешь оставить себе Данте на сколько хочешь. Не обижайся на женщину, которая тебя любит…
– Да я и не обижался, Лариса Васильевна. Но Данте я принесу…
– Нет-нет, не надо! Хочешь, я тебе его подарю?.. Хочешь?
– Нет-нет, спасибо. Зачем мне подарки?
– А почему ты не хочешь? Что ты сейчас подумал? Ты подумал, что я потребую что-то взамен? Ты подумал, что я потребую твоей любви? Глупый! Кто же требует любви! Этого нельзя требовать…
– Что-то вы очень противоречивы, Лариса Васильевна.
– Я просто люблю тебя, Соболевский. И все мои глупости – отсюда! Я схожу с ума и страдаю. Ты должен это понять…
И я попятился назад, поскольку она угрожающе надвинулась на меня.
А после обеда Марина Бисюхина отвела меня в сторонку и тихо, доверительно поинтересовалась, где мы собираемся отмечать 8 Марта.
Я сказал, что мы думаем над этим вопросом, но пока ничего не придумывается.
Она предложила завтра встретиться всем вместе и устроить коллективное придумывание.
По поводу моего синяка Харьковский пустил героическую утку. И теперь все, кроме мастачки, посматривают на меня с уважением. Я отказываюсь давать подробности своих деяний.
117. Торчок и выброшенная тряпка
После практики мы с Харьковским забрели в бурсу. И в кабинете химии случайно напоролись на англичанку. Кажется, впервые она этому не обрадовалась. Ибо застукали мы ее там в упоительном уединении с молодым возлюбленным.
В общем-то, я такой встречи не исключал, равно как и не ждал ее. Лариса Васильевна покраснела. И молодец ее тоже смутился до крайности, не знал, куда сунуть руки. Мне хотелось уйти и оставить их с богом. Но какой-то бесенок уже шевельнулся в груди и, опираясь на присутствие Харьковского, потянул меня за язык.
– Добрый день, Лариса Васильевна!.. С праздничком вас прошедшим!
Она приложила усилие, чтобы остаться строгим преподавателем.
– Спасибо, Соболевский.
И отвела взгляд, чем дала знать, что я могу быть свободным. Но Харьковский уже ввалился в аудиторию, прошелся, как матрос по палубе, остановился возле торчка и стал смотреть на него. А я вместо того, чтобы с достоинством покинуть помещение, обратился к тому же торчку, растерянно прячущему свои глаза от Харьковского:
– Как дела, дружище?
Он наивно ответил:
– Нормально.
– Рад за тебя, – сказал я так, будто пошлепал его по щеке.
Собственно, этого мне и хотелось, не больше. Однако он неожиданно выпалил:
– Радоваться за меня не надо!
Харьковский громко и неприятно захохотал. А я, естественно, возмутился:
– Ах ты паршивец!.. Это тебя преподаватель английского учит так разговаривать со старшими?! – И подошел к нему вплотную.
У него дрогнули ресницы, и руки с живота переместились на грудь.
– Ну хватит, Соболевский! – вскрикнула англичанка.
И тут же с обволакивающей нежностью обратилась к своему чичисбею:
– Не расстраивайся… Не обращай на него внимания. Это Соболевский. Он шутит. У него шутки такие. Ну ступай, мы еще с тобой поговорим…
И паренек быстро и очень кстати свалил. Я, в общем-то, не собирался его трогать. Просто хотел взять за локоть, довести до двери, услужливо открыть ее и дать молодцу коленом под зад.
Как только он ушел, англичанка изменилась в лице.
– Не знала я, Соболевский, что ты такой! Ты что, из-за меня хотел побить мальчика? Ты меня ревнуешь?
Тут Харьковский совсем неприлично заржал и вдруг ни с того ни с сего ляпнул:
– Так, хорош болтать! А то нас в машине люди ждут. Пошли, Леха!
Англичанка преобразилась.
– Так ты, Соболевский, на своих «Жигулях» приехал?
– Да, – ответил я сухо. – Но не приехал, а проехал. До свидания.
– Ой, Соболевский, мне как раз надо перевезти магнитофон! Как кстати, что ты на машине…
– Никаких гамнитофонов! – отрубил Харьковский и потащил меня за собой.
– Подождите! – кричала вслед Кошелка. – Мне надо с вами поговорить!.. Соболевский! Харьковский!
Она была похожа на старую выброшенную тряпку.
118. Последнее письмо
Получил письмо из Мирного. Наверное, оно будет последним. Вообще-то, я всегда пишу с большой неохотой. Особенно если не вижу в этом смысла.
Здравствуй, Алексей!
Никак не могу понять: то ты просто развлекаешься, то очень ждешь от меня письма, а сам пишешь меньше и меньше. Ничем больше не интересуешься и в то же время восхищаешься моей фотографией.
Понимаешь, Алексей, я не могу тебе верить. Однажды я поверила, но это оказалось простым развлечением. Когда я пишу тебе, я не жду ответа, потому что не знаю, напишешь ты или нет. Мне кажется, ты пишешь только ради своего удовольствия, и когда-нибудь тебе это надоест, и ты перестанешь писать.
Меня еще никто не обманывал, и я всем верила. А вот сейчас получаю письма от своих друзей, с которыми училась десять лет, и сомневаюсь: может, они тоже пишут, потому что им скучно? Мне кажется, ты никогда не думал о будущем. А мы могли бы и встретиться…
Видела Настю Дранченко. Она рассказала о тебе. Ты, оказывается, на редкость умный человек и не имеешь никаких недостатков. Ну а что касается меня, то я состою из одних недостатков.
Видишь, какие мы разные…
Вот и все.
До свидания, Надежда.
«Прощай, родная!» – сказал я себе.
119. Харьковский никогда не врет
Мы погружены в академические заботы. Экзамены. Еще шесть дней!
А весна в этом году ранняя, буйная. И ей, молодушке, плевать на все учебные проблемы. «Давайте, ребятки, – шепчет она игриво, – чешите свои затылки, насиживайте задницы, а жизнь проплывает у вас за бортом!» Кричит она за окном и смеется. А ты сидишь, смотришь в книгу с какими-то формулами и постепенно, как сохнущее растение, начинаешь деревенеть. Потом – сатанеть.
И вот погожим днем после двухдневной отлучки приезжает ко мне запыхавшийся Харьковский на своем грязном лисапеде.
– Леха! – кричит прямо с порога. – Надо шо-то думать!..
– А шо думать? – отвечаю ему нервно. – Шо думать! Вон, книгу в зубы – и думай!
– Баран! Леха, если б ты знал, какой ты баран!
– Знаю. Примерно такой же, как и ты.
– Не, ты хуже, ты баранистее. Сидишь в этой вонючей комнате и не видишь, шо творится на улице! Шо там творится!!!
– А шо там творится?
– Не-е… Ты даже не баран! Бараны и те как-то чухаются. А ты же – дубина стоеросовая! Чурбан какой-то! Пенек с ушами! Ты посмотри в окно!
Я выглянул в окно.
– Ну и что? Куча мусора. И огород копать надо. Вот ты очень кстати приехал…
– Идиот! – взревел Харьковский. – Я же говорил, шо доведут тебя эти книжки! Там весна! Понимаешь, осел, вес-на! А мы с тобой здесь, в хате, гнием! Ф-фу!.. А ну пошли на улицу! Не могу здесь. Эта обстановка меня душит.
Мы вышли и сели на лавочку. Было действительно хорошо.
