Я ревела белугой, выла гарпией, орала мартовской кошкой… Короче, издавала поганые звуки, как говаривала кормилица, комментируя способности к пению, коих у меня отродясь не водилось, но папе, конечно, виднее. Он же папа. И старше. И ведьмак. А потому воспитывали меня как полагается, ограничив мое детское стремление к свободе уроками танцев, музыки, пения, этикета, истории и культуры. И то помимо того, что в школе было. Хотя, честно признаться, в школе я отдыхала. Еще у папы были брови. И он ими шевелил! Вот как накосячу, так шевелил, угрожающе и со смыслом. Особенно левой, она у него более подвижная. Зато правый глаз – серый, более строгий. Вот он так на меня и смотрел, когда я на некромантию пошла. Стоял, руки за спину заложив, от греха подальше, глазом серым зыркал и бровью шевелил угрожающе. Жаль, не послушалась. Четыре курса позади, практика впереди, перспектив никаких. Кроме замужа. Сижу, вою. Пою, то есть… Стараюсь, как могу.

Рулады носились в воздухе, придавая ночи ни с чем не сравнимый колорит панихиды и легкий оттенок жути.

– Ну как такое чудное создание может исторгать из себя такие на диво поганые звуки, – умилялась Тоха, слушая мой очередной урок по вокалу.

Да, умилялась! Кормилица и нянька по совместительству, даром что почтенного возраста гномка была, трепетно любила всяческий неформат и искренно им восторгалась. До глубины всей своей широкой груди. Ручки на пузико складывала, подбородочками подергивала в такт и умилялась. А может ее страдания учителя в душевный трепет приводили и в настроение. Учитель был тощим, как палка, и глаза на выкате, а Тоха тощих не любила. Вот и радовалась, когда он от музицирования моего изнывал и страдал безмерно. Во всяком случае, глаза закатывал очень интригующе.

Вот прям, как я сейчас. Ну, не закатываю, а на луну взираю, она высоко над кладбищем, желтая, как блин и такая же ноздреватая, а я низко. В кустах. Колются. Но пахнут хорошо. Они пахнут, я пою. Из недавнего, нашумевший в магнете хит бойз-бенда «Черепки».

– И молодааяааа не узнаааеэээт, какой у нага был…

Оборвав историю на самом интересном, меня с нездешней силой выволокло из шиповника, не щадя ни голых рук моих, ни самолюбия.

Нездешняя сила была представлена в образе злющего длинноволосого мужика с мятой физиономией, на которой трогательно отпечатались ручка, пара скрепок и монетка в один чар.

– … … …, – ознакомившись с добытым, сообщили мне.

Я, конечно, подозревала, что не все впадают в благоговейный трепет от моей особы, однако, чтоб вот так… Ни одного печатного слова? Нет, ну, может, я была слегка не в форме. Модное платье цвета глубокий черный и туфли на шпильке на самая удобная одежда, чтоб по шиповникам выть… петь. Но даже девица с листьями в волосах и размазанной по вчерашнему лицу косметикой имеет право хотя бы на приличные предлоги в свой адрес.

Велеречивый, плотненько держа меня за загривок, выудил из кармана мятого черного балахона магфон, рявкнул в него: “Забирайте”, вытряхнул из рукава наручники и, перекрыв пути к отступлению своим туловищем, отработанным движением зафиксировал меня за ограду. В пониже спины интригующе уперлось что-то продолговатое. А потом завибрировало.

– Ой, – сказала я, загадочно кося глазом через плечо, – у вас там шевелится.

Патлатый оставил мой тыл, добыл из глубин еще один магфон, который окрасил его лицо в романтично-голубой. Побуравил гаджет припухшим глазом (вторым он за мной наблюдал) и добавил из непечатного. И на меня посмотрел. И вздохнул так, что я сразу устыдилась. На всякий случай. Потом он вздохнул еще раз и меня отстегнул, скучно и буднично. Даже прижиматься не стал, как в первый раз. Не то чтобы я расстроилась, но вдвоем было теплее. Ночка намечалась бодрая, а я вся в вырезах и разрезах. В кустах-то не поддувало, и у меня там уже практически гнездо было. Теплое и обсиженное.

Пока я мечтала о тепле, покинувшие ограду наручники щелкнули на моих запястьях, а любитель экзотического слова настойчиво подтолкнул меня в сторону от шиповника, где в тени кладбищенских ворот притулилась старая, как мир, колымага. Тьма! Да у нее даже колеса!

– Не-не-не, я в это не полезу. Сами убивайтесь, – и уперлась в дерн каблуками. Хорошо вошли, по самые подметки.

На меня укоризненно и устало поглядели оба глаза. По очереди. Я в очередной раз устыдилась и проблеяла про оставленное под сенью шиповника добро – сумку с магфоном, ключами от дома на брелочке-непотеряйке, а так же позором всей жизни – направлением на практику. Именно из-за треклятой бумажки, внезапной любвеобильности своего бывшего, воспылавшего жаждой общения, паразита однокурсника и прочих всяких нехороших личностей с улицы я оказалась в кустах у кладбища, а не продолжала упиваться радостным окончанием сессии вместе с другими счастливчиками.

– Есть такая профессия – мертвое поднимать, – вдохновенно вещал с кафедры лектор, и я вдохновлялась, но с каждым словом все меньше и меньше.

Через неделю учебы до меня потихоньку начало доходить, во что я ввязалась, но фамильное упрямство и личная дурь мешала признать неправоту, униженно покаяться перед папой и свалить в закат. Или хотя бы на другой факультет перевестись. В первый месяц такая миграция с некрофака, как между собой называли студенты факультет некромантии и нежитиеведения, являлась делом обычным. А потому деканы недобравших кворум непопулярных факультетов “Рунология и ритуалы” и “Бытовая магия” уже заранее потирали ладошки и готовили объятия – ловить разбегающихся недонекромантов.

Я никуда не сбежала. Но весь первый курс ходила удивленная и недоумевающая от количества вываленного на мою бедную голову гранита. Знаний конечно же. А вы о чем подумали? Пока только теоретических, до практики было, как до Штиверии1 пешком.

Где романтика тихих ночных кладбищ на изломе лета под бархатным небом в росчерках падающих звезд? Где волнующая песня гарпии над разоренным склепом в глухой деревенской тмутаракани, отдающаяся мурашечной вибрацией в каждой клеточке тела? Где загадочные пыльные подземелья, полные скелетов и изнывающих от смертной скуки одиноких призраков, готовых поведать о тайнах и сокровищах столетней давности? И где, наконец, томные бледные юноши в черных одеждах и нездешней печалью во взглядах?

Ну, скажем, юноши все-таки были, что несколько примирило меня с происходящим. И продолжало примирять все четыре курса.

О, Стефен, темноглазый стервь, выевший мне кусок сердца, годовой запас нервных клеток и полкило мозга своими серыми глазами, непробиваемой упертостью и заумными теориями. Зато, когда его удавалось заткнуть, а делала я это исключительно поцелуями, оторваться от него было невозможно. Жаль, что тоже самое делали еще две-три мои сокурсницы, одна с курса постарше и помощница преподавателя с кафедры философии смерти. Узнала я об активной общественной жизни своего харизматичного возлюбленного не то чтобы быстро, но и недостаточно поздно, чтобы сетовать на вконец загубленную репутацию.

Потом мне не так везло на романы. Возможно, это и к лучшему, поскольку к четвертому курсу мне все еще можно было честно зваться девицей не только по внешнему виду, но и с точки зрения на мораль моего папы. Что вообще-то странно, поскольку ведьмы в плане морали не слишком консервативны, достаточно внешние приличия блюсти, и не макать родителей в лужу прилюдно и слишком часто.

Не сказать, что отсутствие бурной личной жизни как-то положительно сказывалось на качестве обучения, но и в отстающих я не была. Так скучный середнячок. Камнем преткновения являлся один из профильных предметов. Догадайтесь, какой? В яблоко! Некромантия – любовь и боль. Все четыре курса я неизменно валила экзамен и неизменно пересдавала его с третьего раза. То есть, начинала со своей подгруппой, и продолжала сдавать еще с двумя другими. От этого по факультету ходили хохмы, что меня на самом деле трое. Вариант первый – близнецы, вариант второй – я и два голема, вариант третий – меня вообще не нет, я просто посмертная сущность бродячего типа с незаконченным делом.