Мари кивнула.

– Так и тебе Господь пошлет в свое время «твоего» мужа. Того, которому ты предназначена. Вы созданы друг для друга и встретитесь в нужное время. Нужно только молиться об этом и полагаться во всем на Господа.

С тех самых пор Мари никогда больше не переживала о том, каким будет ее муж. Она знала, что Господь, как любящий отец, позаботится о ней и пошлет ей того самого человека.

Мари вернулась к «Бесприданнице». «А все-таки как могу я играть Ларису, если у меня совсем нет понимания всех ее переживаний, всего этого обмана?» – думала она. Выросшая в семье, где родители любили друг друга ничем не омраченной, настоящей, деятельной любовью, ей было невдомек, что может быть по-другому. Ей шел пятнадцатый год, и своих собственных романтических переживаний у нее еще не было.

Дождь закончился. Порывистый ветер сдувал с листьев старого дуба крупные капли, которые падали прямо на книгу, и слова монолога расплывались перед глазами Мари. Монолог был почти выучен, оставалось только прочитать его с чувством, так, будто она, Мари, и есть Лариса, будто все эти сомнения ей знакомы, будто не верит она уже в хорошее.

«Я любви искала…» – проговорила Мари, глядя вдаль, с холма, на котором стоял старый дуб, через реку, которая была внизу, на поле, где, бывало, бегала она в детстве, босая и беззаботная. Прямо сейчас перед ее глазами пронеслась картинка: вот она убежала от мамы и спряталась за повозкой, в которую был запряжен Капитан, вот мама ее нашла и дает ей поесть клубнику из сада. Вот они в лесу с Евдокией: пахнет жарой, земляникой и свежескошенным сеном, которое еще не успели убрать… А вот уже они с мамой возвращаются после праздничной службы в церкви наперегонки домой, где папа встречает их, выходя из своего кабинета, треплет ее, Мари, за плечо и грозит ей пальцем за то, что давеча спряталась от мамы в леднике[5] и чуть не окоченела. Хорошо, что Аксинья полезла в ледник за мороженым и смогла обнаружить девочку.

«Я любви искала…» – снова повторила Мари, более настойчиво обозначив самой себе, что пора вернуть свои мысли к монологу.

Вдруг она вскрикнула от неожиданности. Прямо над ее плечом пролетел бумажный жаворонок и спланировал, приземлившись в свежую лужицу. Девушка почувствовала, что за ее спиной, буквально в паре шагов, кто-то стоит. «Так вы теперь, стало быть, ищете любви?» – спросил приятный низкий мужской голос. Это был такой голос, обладатель которого будто все знает, будто имеет какую-то власть.

Мари замешкалась, не решая обернуться, пытаясь вспомнить, чей же это голос. Она слышала его еще в детстве, но в ту пору он был голосом десятилетнего мальчика. Выйдя вперед, безупречно красивый статный юноша лет двадцати встал перед ней. Серые глаза его смотрели прямо на девушку, отчего она покраснела и смутилась.

– Не помните меня? – усмехнулся он. – А ведь мы с вами запускали таких жаворонков вон на том лугу. Правда, это было очень давно…

– Митя… Ах, как же я не догадалась! Катенька говорила мне на днях, что вы должны приехать в Аннино… – рассеянно, будто после сна, проговорила Мари. – А мы… мы готовим «Бесприданницу». Пойдемте, я провожу вас в гостиную, скоро уже будут пить чай.

Войдя в гостиную, Мари с Митей стали по очереди подходить к кружка́м собравшихся. Поздоровавшись с Катериной и ее супругом Виктором, они приблизились к Василию Алексеевичу Кольцову, который приехал в Нижегородчину с целью продажи своих имений. Некоторое время уже ездил он по стране, продавая то тут, то там свои земли в отдаленных уголках, чтобы все вырученные от продажи деньги вложить в развитие родного города, находящегося в Харьковской губернии. Его стараниями в городе была выстроена библиотека, больницы и школы, дороги, мосты, участки почтово-телеграфной связи, ветеринарные и агрономические пункты, музей. Уезд стал вторым по темпам развития в империи после московского.

– Странный тип, – хмыкнул Митя, когда они отошли от Василия Алексеевича. – С его деньгами можно было бы жить в Петербурге на широкую ногу, путешествовать по Ниццам и Италиям.

Мари ничего не ответила на это. Своей заботой о людях Василий Алексеевич был ей симпатичен. А она была симпатична ему. Очевидно, именно поэтому он и задержался в этих краях, хотя ему давно было пора уезжать. После разговора с мамой Марии, которая дала понять, что ее дочь слишком молода еще для замужества, он, не надеясь сделать ей в ближайшее время предложение, все же под разными предлогами приходил в гости к Ранневым, чтобы хотя бы полюбоваться похорошевшей, в своей самой весенней юности, девушкой.

– Mitya, mon cher, – поздоровался смешной толстенький иностранец с азиатским разрезом глаз, который придавал его добродушному лицу насмешливо-хитрый вид. – Comment-allez vous?[6]

Митя ответил на безупречном французском, что дела его идут лучше некуда и предложил своему старому знакомому перейти на английский. Заговоривший с ним Скотт с удовольствием согласился: оба языка были для него родными. Наполовину японец, наполовину британец, выросший во Франции, он, талантливый парфюмер тридцати пяти лет, уже пару лет жил в Москве, будучи приглашенным экспертом на предприятии Ралле, где занимал должность технического директора. Они не раз пересекались с Митей у своих общих знакомых, Хладовых, староверов, купцов и меценатов. Сам Митя тоже происходил из старой купеческой семьи. Когда-то его дед был крепостным, а вот отец был уже совершенно свободным человеком и железной рукой правил огромным состоянием. Детей у отца было много, и Митя был последним из сыновей, а потому в делах предприятия не участвовал. В средствах он был несколько стеснен: прижимистый отец воли сыну не давал, что, впрочем, не мешало Мите вести образ жизни, свойственный представителям золотой молодежи. После небольшого small talk[7], приличного обстановке, Митя обернулся к Мари и предложил:

– Исполните для нас свою любимую вещицу?

Мари села за фортепиано и начала играть Fantasie-impromptu Шопена. Когда она окончила, Митя присел рядом с ней за инструмент и предложил сыграть вместе что-нибудь из романсов Чайковского.

Оба блестяще музицировали. Так как у младшего брата Мари, Сережи, еще в возрасте пяти лет открылся талант к музыке, вот уже несколько лет подряд в Москве к ним ежедневно приходил учитель из консерватории. Мари не была сильна в технике, но то, что касалось чувства музыки, эмоций, было ее сильной стороной, а потому ее игра всегда трогала слушателей.

– Знаете, я ведь чуть не поступил в консерваторию тайком от родителей, – сказал Мари раскрасневшийся от игры и последующих за ней оваций Митя.

– А сейчас вы…?

– Я студент юридического. Но в душе вольный художник. Искусство – моя любовь!..

– Вы не будете против, если я нарисую ваш портрет на этой чудесной веранде? – Митя выглянул из окна.

Чай у Ранневых пили долго, неспешно. Летом было принято подавать его на веранде, но из-за дождя на этот раз накрыли в гостиной.

Лето было беззаботным и веселым. Целыми днями в Н-ском собирались гости. Бегали на pas de geant[8], играли в прятки, в «палки» и в крокет, слушали музыку, читали вслух произведения Чехова и Горького.

Каждый день до чая собирались в гостиной, чтобы репетировать пьесу. Нередко для репетиций собирались только те, у кого были главные роли: Мари (Лариса), Митя (Паратов), Кольцов (Кнуров), Скотт (Карандышев).

– Да отпустите вы уже руку Мари, – говорила Екатерина Алексеевна Скотту, который, каждый раз приближаясь к Мари для того, чтобы по роли поцеловать ее ручку, надолго замирал и застывал, будто пораженный молнией.

По воскресеньям все вместе, кроме Скотта (он был католиком), ходили в Пустынь к обедне. Скотт, будучи гостем Владимира Андреевича, в это время оставался в библиотеке, где ожидал возвращения своего друга. «Очень умный, приятный мужчина, – отзывался о нем глава семьи Ранневых, – а все же он иностранец. И поэтому…» – Тут он многозначительно поднимал палец вверх и прищуривался, что означало: каким бы хорошим человеком ни был или казался Скотт, с ним нужно держать ухо востро.