– Мистер Гилберт. – она кивнула и сняла с головы шляпу, та все норовила упасть. – Разве вы не ушли со всеми?

– Срисовывал фрески для своих учеников. Похоже? – он протянул ей карандашный набросок, и она едва успела подавить слишком восторженный вздох; этот человек рисовал великолепно. – Достойно скульптура или ремесленника?

В его глазах показалось лукавство, а Мадаленна сурово нахмурила брови. Первый разговор у них и правда не задался, она даже полагала, что после того недоконфликта, никогда не встретит этого человека, однако судьба распорядилась иначе, и не будь она так спокойна и счастлива сегодня, обязательно бы ответила каким-нибудь припасенным ехидством. Но мысль об отце все еще ее грела, и суровость сползла, уступая место улыбке.

– Это вопрос с подвохом, я на такие обычно не отвечаю.

– Вы не ответили точно, и на том спасибо. – он легко смахнул эскизы в сумку и оглянулся. – А вы почему не ушли со всеми?

– Я часто здесь остаюсь. Тихо, спокойно, чего еще можно желать. А там наверху еще можно слышать птиц.

– Кстати говоря, – спохватился Эйдин. – Я слышал ваше пение сегодня и был поражен, у вас удивительно чистый голос.

– Благодарю.

Неожиданно хлопнула входная дверь, и фитили свечей затрепетали, отбрасывая причудливые узоры. Солнце за окном укрылось за серой осенней тучей, и из узкой щели прохода повеяло холодком. Здесь она чувствовала себя спокойно, но не в безопасности, и иррациональное желание сбежать поднялось в ней с внезапной силой.

– Но разве вы, – начал нерешительно мистер Гилберт, но потом смутился и замолчал. – Впрочем, прошу прощения.

– Вы хотели спросить, не католичка ли я? – так же спокойно продолжила Мадаленна. – И если да, то почему я здесь?

– Я был слишком бестактен, извините.

На самом деле она даже была рада этому вопросу. До него ее об этом никто не спрашивал; все принимали это как данность, как еще одно сумасбродное решение Хильды Стоунбрук; все полагали, что они подчиняются воле Бабушке только для того, чтобы позже их имена вписали в правильной последовательности в строчках завещания. Не было смысла объяснять – все что она делает, делает ради отца.

– Вы не были бестактны, не беспокойтесь. Соглашусь, это достаточно откровенный вопрос, но… – закончит она не успела, как ее перебили с умоляющим видом.

– Предлагаю откровенность за откровенность. Я полагаю, что спросил вас о чем-то личном, и вы с чистой совестью можете сделать то же самое.

Не знай Мадаленна, что увидит этого человека через несколько дней в амфитеатре аудитории, то не удержалась и выспросила бы что-нибудь еще про искусство и его работу; как он мыслит, что для него пошлость, а что нет, но стеклянная стена уже слегка поблескивала осколками на солнце, и она молча кивнула, зарекаясь, что не спросит ничего лишнего.

– Вы правы, я католичка; так меня воспитала мама, этому не противился мой отец, но хожу я сюда ради моей бабушки. Это ее просьба.

– Достаточно странная просьба. – пробормотал мистер Гилберт, пропуская ее из-за длинного ряда скамеек.

Они медленно вышли к светлому коридору и не спеша шли по направлению к выходу. Кто сделал первый шаг было непонятно, но они оба приняли это и не прерывали размеренного ритма.

– Для Бабушки нет ничего странного.

– Однако религия – это личное дело каждого человека, не так ли?

На улице стало еще теплее, хотя солнце светили из-за тучи не так ярко. Многие уже ушли в город, и теперь гуляли по центральным улицам, сидели в гостях и беседовали о новых планах, собраниях. Где-то обсуждались новые слухи под тихий шум чайника, где-то на верандном столе выставляли печенье и гремели чашками; воскресенье всегда было спокойным – город готовился к тому, чтобы вдохнуть поглубже и нырнуть в новую неделю.

– Ваш речи дышат опасной свободой, сэр.

– И все же свобода есть свобода, она должна быть у каждого, или вы со мной не согласны?

Мадаленна колебалась; рассказать одно, согласиться с одним – и дальше все пойдет кувырком. Она бы с большим облегчением рассказала бы ему все, теперь она была готова на это пойти; в ее окружении не было никого, кроме мистера Смитона, кто мог бы так хорошо ее понять, но такая внезапная перемена и желание довериться все равно ее пугали, и пока они взбирались на холм, Мадаленна успела запыхаться – то ли от нагрузки, то ли волнения.

– В мире многое должно быть, и чего нет, или вы со мной не согласны?

Это была попытка оттянуть ответ, и Эйдин это понял, однако ничего не возразил, только усмехнулся и подкинул шляпу в воздух. Он ждал, и Мадаленна знала, еще несколько минут, и он переменит тему. Приятно было понимать, что есть тот, кто может чувствовать другого, кто не будет с жадным любопытством раскапывать чужие секреты и лезть туда, куда его не приглашали. И Мадаленна вполне была готова пойти на это, но то, что лежало долго на ее шее камнем, вдруг сорвалось и с грохотом покатилось.

– Представьте себе одного молодого человека, сэр. – внезапно нарушила тишину Мадаленна, и мистер Гилберт пристально на нее взглянул. – Очень красивого, доброго, из порядочной семьи. Он закончил Оксфорд, и планы его родителей, точнее, матери, такие серьезные, что они даже пугают молодого человека. И вот, он, тихий и порядочный, решает уехать после окончания университета подальше от своей деспотичной матери, хотя бы на немного сбежать от ее любви и контроля. Он сбегает на прекрасный итальянский остров и встречает там девушку, совсем юную, прекрасную, светлую и чистую. Они влюбляются друг в друга и тайком женятся. И молодой человек не находит ничего лучше, чем привести свою красавицу – жену в свой дом, в холодную Англию, к холодной матери и к теплому отцу, который погибает среди мрамора и золота. Он надеется, что мать хотя бы смирится с его выбором, но этого не происходит, и бедная красавица – жена чахнет в этом доме. А потом рождается девочка, милая. Новоиспеченная бабушка могла бы еще смириться с ребенком, будь это наследник, но девочка… Какой прок от девочек в доме, особенно, если у девочки слишком маленькие руки? – Мадаленна замолчала и посмотрела вдаль; там, около горизонта стоял красный маяк, ей казалось, что пока он там стоит, будет стоять и земля. – Потом молодой человек уезжает, далеко, туда, куда корабли ходят месяцами. И девушка остается вместе со своей дочерью в этом доме. Начинается война, потом умирает отец молодого человека, а с бабушкой случается первый удар, и тогда ее деспотизм становится таким, что маме и девочке хочется бежать со всех ног. Но бежать некуда, потому что некоторые обещания держат хуже кандалов. – она чувствовала, что на нее пристально смотрят, но глядела только на маяк. – Все доктора говорили, что бабушке нужен только покой, иначе еще один удар может быть последним. И тогда девочка сжимает посильнее свои руки и ждет каждый месяц, когда приедет ее отец, и тогда станет все хорошо. Девочка прижимается к маме, становится прислугой у бабушки и все ждет, когда из-за горизонта появится любимый корабль. Так проходит с десяток лет, девочка растет, и корабль приплывает все реже и реже, а ей все чаще хочется сбежать от ужасных обвинений, в которых нет ни доли правды. Девочка поступает в университет и надеется, что обретет долгожданную независимость, она устраивается на работу, потому что все деньги, что присылает отец, грозная бабушка отбирает в качестве компенсации. Она изо всех сил желает сбежать в Лондон, начать жить там, но и тогда ее мечты рушатся, потому что наивной девочке не сказали, что бабушка может начать отыгрываться на матери. И вот, постепенно девочка прирастает к должности экономки, становится уже девушкой, и каждый день становится удивительно похожим на другой. Бедная ее мама грустнеет день за днем, а бабушка будто набирается от этого сил.

Ей всегда думалось, что она обязательно расплачется, если скажет хоть слово о своей жизни, но ее разговор тек плавно, а голос был таким бесстрастным, что она почти видела себя со стороны – вечный мечтатель, который старается верить во все хорошее, потом разочаровывается, падает и при этом не устает верить в оптимистичный конец, так, что становится тошно от самого себя. Прагматизм Хильды и сентиментальность Аньезы давали странные плоды.