Мур кивает, оставляет стаканчик возле урны, а я следую его примеру.
Подняв воротник пальто, я крепче перехватываю ручки шуршащих и до ужаса неудобных в транспортировке пакетов с логотипами известных брендов и направляюсь вдоль старого ночного бульвара, между увитыми новогодними гирляндами деревьев, а Мур… Мур останавливается на пару секунд, чтобы кинуть хрустящую купюру в шляпу мужика с гитарой, который очень неумело выводит вибрирующим, блеющим голосом:
«…Но ведь она не твоя! Хоть с тобой она даже иногда и бывает…»
Мур никогда не дает деньги попрошайкам, но всегда щедро одаривает музыкантов, пусть даже эти музыканты потом спустят деньги на бухло и наркотики. Они хотя бы пытаются заработать честным трудом. Да и качество исполнения сложно оценивать и, в общем-то, незачем. Так он сам говорит.
— Слякоть на улице мерзкая, но почему-то настроение все еще новогоднее, — задумчиво тянет он, рассматривая мерцающие разноцветные лампочки. Огоньки отражаются в его глазах, и я с трудом отвожу от него взгляд, а потом тоже поднимаю вверх, на увитые гирляндами деревья.
— Не знаю, у меня настроение мерзкое, под стать погоде, — едва не поскальзываюсь на заледеневшей брусчатке, но Мур вовремя подхватывает меня под локоть. — Спасибо.
— Не расплатишься, — шутит он и отпускает мою руку только убедившись, что я твердо стою на ногах.
Улыбаюсь, потому что был бы, наверное, рад, если бы он действительно что-нибудь с меня потребовал, и я даже готов пошутить на эту острую тему, но не успеваю. Мур тормозит у будки с большой неоновой вывеской «Hot Cup» и, бегло просмотрев расписанное мелом на доске меню, спрашивает:
— Может, тут чего возьмем?
— Глинтвейна. Все равно не за рулем.
Да уж, горячее вино не в пример лучше того мерзкого тыквенного латте, да еще и правильно приготовленное, с водкой и необходимым количеством специй, но, видимо, достаточно крепкое, потому что я чувствую, как градус ударяет в голову, и начинаю молоть чушь.
— Она сказала решительное «нет», а я не понимаю, почему…
— Знаешь ли ты, что в себе таит женская любовь?.. — ухмыляется Мур, цитируя слова песни, которую слышно даже с такого расстояния. — У нас нет власти, чтобы удерживать их. Мы можем только догадываться, чего они хотят, и пытаться им это дать.
Крепче сжимаю пальцами врезающиеся в ладони ручки пакетов, пытаясь отрезвиться болью, и снова смотрю на друга. Он улыбается, глядя куда-то в пустоту. Он всегда улыбается, а я не могу. Он такой успешный, уверенный в себе, он…
Мы как раз доходим до центральной улицы, и Мур резко останавливается у ларька с цветами.
— Идем уже, — прошу я, заведомо зная, что меня ждет.
— Да подожди, — он достает кошелек и, не пересчитывая, сует несколько купюр толстой продавщице в меховой жилетке поверх длинного пуховика. — Вот эти, пожалуйста.
Она удивленно смотрит на него, потом на меня и прокуренным промерзшим голосом спрашивает:
— Заматывать?
— Нет, целлофан — это безвкусица. Но колючки уберите, — обворожительно улыбается Мур, а я на эту его фразочку только глаза закатываю.
Он мне теперь будет вечно припоминать, как мы вместе выбирали букет для его девушки, которой он собирался делать предложение. Я был настолько зол и ошарашен таким поступком, что едва ли ядом не плевался и смог выдавить из себя вместо нормального совета только едкое: «В целлофане? Серьезно, блять?..»
…И под презрительным, но любопытным взглядом продавщицы цветов он вручает мне букет роз насыщенного винного цвета.
— Придурок, — ухмыляюсь я, принимая цветы. Держать их не удобно, в одной руке пакеты, в другой — стаканчик с недопитым глинтвейном. — И что мне теперь, ехать ей делать предложение?..
Мур… Нет, мне, наверное, показалось, что глаза его стали пустыми и холодными, как рассыпавшийся на осколки хрупкий космос. Выдыхаю, крепче прижимая к себе розы с морозным ароматом. Не могу понять, где холоднее, — внутри или снаружи, а может, это от него веет холодом, от его злобно-сладкого голоса.
— Если хочешь, — произносит Мур, едва ли не сквозь сжатые зубы.
От удивления я замираю, пошатываясь из стороны в сторону, будто безвольная марионетка. Открываю рот, чтобы развеять эту непонятную тухлую атмосферу, но не могу найти слова. А Мур уже через мгновение тихо смеется и хватает меня за рукав, вынуждая идти вперед.
— Как хочешь, — повторяет он беззаботным теплым голосом. — Оставишь сумки у меня, а сам на такси и к ней.
Я не хочу к ней. Я до крика не хочу к ней. Там я вне гравитации, в пустоте, в подвешенном состоянии, а здесь я могу говорить с ним даже сквозь вакуум, без звука и кислорода. Он читает меня по губам, и я понимаю, что мы оба знали это все. С того самого инициированного мною и отвергнутого им поцелуя мы оба знали…
— Я пьян, — заявляю, продолжая шагать следом за Муром. — Не поеду к ней в таком состоянии!
— Не поедешь? — хмыкает в ответ он. Не смотрит на меня, но я по голосу слышу, что он не верит. Не могло меня развезти с одного стаканчика глинтвейна. Но ведь и я не от алкоголя пьян.
— Не поеду, — отрицательно мотаю головой и, пока он не видит, наклоняю голову ближе к бутонам. Это, конечно, не тот сорт, что мы нарезали в ботаническом саду, и запах слабее, менее сладкий, менее выразительный, но я все равно улыбаюсь. Не поеду. Она не получит этих цветов. Они мои.
***
— Твой мелкий в обезьяннике, — голос Мура предельно холоден, и у меня самого по коже мороз пробегает, — до тебя Круглов не смог дозвониться, я тоже. Я просил отпустить его и предлагал отвезти домой, но он криком кричит, что не пойдет. Вцепился в своих дружков, говорит, только вместе.
Он вдруг смотрит на меня почти жалостливо, и я понимаю причину такого взгляда. Я просто жалок, вот и всё.
— Бухаешь? — морщится он от стойкого запаха перегара и, оттесняя меня плечом, проходит в квартиру. — Неужели из-за Дианы?
Мычу что-то неопределенное, не пытаясь разубедить его в этом. Делаю еще один глоток из бутылки крепкого, но дерьмового пойла и прохожу в спальню, а Мур следует за мной, даже не разуваясь.
На комоде перед кроватью стоит ваза с розами насыщенного винного цвета. Спустя неделю они почти все в чудесном состоянии, потому что я заморочился и поискал в интернете информацию о том, как за ними ухаживать. Да я даже с похмелья подрезал ножки и менял воду!..
…потрясающе, Артур Николаевич, вы в дерьме. По уши. Погрязли и не выплывете.
Мур смотрит на цветы, закрывающие никому не нужный телек, а потом испытывающе — на меня.
— Ну? — нетерпеливо спрашивает он, складывая руки на груди.
— Что ну? — я отвечаю ему таким же недоумевающим взглядом.
— Иди в душ!
Приходится действительно идти в чертов душ, умываться, чистить зубы, а потом, вернувшись, охуеть.
— Ты что делаешь? — спрашиваю я, замирая на пороге своей комнаты.
Мур только плечами пожимает, продолжая деловито мокрой тряпкой стирать пыль с прикроватных тумбочек. Мои разбросанные по полу шмотки, видимо, уже сложены в шкаф, а кровать, кажется, перестелена, потому что грязное постельное белье кучкой лежит у двери.
— Одевайся, Артур, надо ехать.
Спустя десять минут мы уже садимся в его машину. Я закидываю в рот жвачку и пытаюсь привести чуть влажные после душа волосы в порядок.
— Ну пиздец, — шепотом выдыхаю, понимая, что хаос упрямо не собирается упорядочиваться. А потом вспоминаю, куда мы, собственно, едем: — Много там этих придурков? Пьяные?
— Не пьяные, — вздыхает Мур, — но в драке участвовало человек двенадцать. И около половины…
Боже, ну когда у этого оболтуса вырастут мозги?..
— Всех отпустить смогут?
— Не знаю, но, кажется, к сожалению, не смогут. Есть травмы.
Я, не сдержавшись, ударяю кулаком по приборной доске и рычу:
— Ну я же просил его не выходить сегодня! Говорил ведь, что сегодня этот парад пидорасов, и вот пожалуйста! Черт, может, пусть переночует за решеткой? Вдруг поймет, что это не игрушки?.. За что хоть взяли?
