Она идет меж деревьев, чувствуя энергию, которая её наполняет. В Вальпургиеву ночь всё особенно сильно сверкает легкой дымкой магии и пробуждает ведьм, которые могли спать долгие годы, прежде чем пробудить свои силы вновь.

Старое кладбище, давно никем не используемое, сегодня станет пристанищем для шабаша ведьм их ковена, чтобы воздать себя дьяволу. Гермиона уже видит знакомые лица на подходе и сбрасывает с себя одежду в паре шагов от первых могил, а после приближается к пятнадцати сестрам.

Слова излишни в таком таинстве, наполненным тьмой. Грейнджер падает на колени, холодная трава колет нежную кожу, но тут же все тело согревается магией, пронзающей тело от кончиков пальцев до самой шеи. Каждая ведьма наклоняется так сильно к земле, что едва ли может видеть что-либо, каждая ощущает присутствие той невообразимой силы, что они зовут Сатаной. Это не человек и не животное, не монстр и не ангел, он — высшее существо, которое не дано увидеть никому и никогда.

По легендам и рассказам лишь однажды ведьма не смогла пересилить свое любопытство и посмотрела на Сатану, с тех пор её глаза белые, как лед, а рассудок помутился от любви к нему и только к нему. Она стала самой могущественной ведьмой в мире, но ей не дано знать ни счастья, ни боли, ни тепла, ни холода. Она — покровительница самых отчаянных волшебниц, имя ей Лилит.

Гермиона ощущает мягкое прикосновение к своей голове и поднимает её, держа глаза плотно закрытыми. По её лбу струится капля крови, смешанная с серой, холодные костлявые пальцы чертят линию на груди, на правом и левом плече, отмечая её Высшей ведьмой шабаша. Пробирающий до самых костей шепот никогда не станет ясным, но именно он значит так много для ведьм. Загадка, которую они должны будут разгадать.

Сила не покидает их, но один лишь образ Сатаны растворяется в пыли ночного воздуха. Они чувствуют его, знают, что он среди них, а потому готовы служить всю ночь лишь ему.

Они встают в круг, а затем все начинают кружится и плясать… и все это сопровождается самыми бесстыдными оргиями, какие только видел свет. Это пиршество свободы против пуританских законов. Это пиршество, какое считается грехом для любой религии, и под лучами полной луны они издеваются над истинными таинствами Бога, что лишь свои дрожат под каждым дуновением ветра.

Гермиона чувствует привкус крови на губах, когда проводит ими по бедру одной из ведьм, её глаза закатываются в наслаждении, что даровано ей магией, одно лишь возбуждение пропитывает вены своим ядом, сладким, словно гранатовый сок. Её пальцы лишь едва касаются пламени свечи, но и то не обжигает, а наоборот, будто ласкает своим огнем только сегодня, только в эту ночь.

Голова Гермионы кружится, она выгибается в сладостной муке под ловкими прикосновениями, контраст ночной прохлады и горячих рук на её теле дарит ей новый приступ блаженства, соскальзывая с губ ярким стоном. Капли дождя сыпятся с неба, окропляя собой все, но свечи так и остаются гореть, даря им свет, даже Луна стыдливо не прячется за тучами, подглядывая за ведьмами, передающимися блуду. Столь стыдливому для любого приличного человека, что каждый, заметивший шабаш, непременно задохнется в собственных чувствах.

Вода течет по груди вниз, рисуя свои причудливые узоры, скатываясь прямо к коленям, на которых Гермиона и стоит, она пробует теплые капли на вкус, слизывая те языком с губ и тут же улыбается, как довольный кот. Словно в трансе, она чувствует, как вкушает что-то из еды, разбросанной прямо по могильным плитам, и она слаще, чем амброзия греческих богов из самых старых мифов.

Она чувствует, как чужие руки обвивают её предплечья, и хватает их в той же манере, а потом кружится, кружится, кружится, пока точки на небе не превращаются в одну картину с буйством ярчайших красок, все в тумане, но таком приятном, что выходить из него совсем не хочется. Гермиона просит еще, больше поцелуев, больше наслаждения, больше грехов на её черную душу, её желание исполняется по одному лишь велению Сатаны.

Ведьмы преклоняются ему, они отдают ему все, что у них есть, — свое тело, свои силы, свое сердце, и каждая из них знает, что он занимает его целиком, больше там нет места никому. Но эта сила, неподвластная самому Господу, чувствует то, сколь она не одинока в сердце Гермионы, как постепенно её вытесняет другая, другой — человек, вампир, воистину мерзкое создание.

Ей нужно искупить свою вину, загладить эту допущенную ошибку, поэтому Гермиона подается вперед навстречу каждому наказанию, отдающемуся жаром внизу её живота, только самые нежные касания к её телу склоняют её обратно на ту сторону, где она и должна быть — на поистине дьявольскую. Все, что в ней есть, разлетается на кусочки со вскриком, что разносится между деревьев и достигает слуха погребенных под землей существ.

Это длится целую вечность, пока утренняя звезда не появляется на горизонте и петухи не поют сладким голосом. Тогда всё разлетается в разные стороны, исчезает и возвращает ведьм обратно в тот мир, из которого они уходили на долгую ночь. По пути домой они разбрасывают свои яды и мази на поля, скот и людей, сея вокруг порчу и пагубу. Гермиона чувствует, как сильно охрип её голос и какой медовый вкус был у этой хрипоты от криков упоения и восторга, до сих пор отдающихся дрожью в теле. Каждый шаг по земле отдается той негой, что она чувствовала совсем недавно.

Проникни в меня, стань частью меня, прими меня, будь мной.

Она запрокидывает голову к небу, греясь в утреннем солнце, его лучи играются у нее на коже, и лишь мгновение спустя их прикосновение сменяется касанием пальцев, знакомых, чуть шершавых, но таких любимых. Гермиона тут же перехватывает ладонь Драко на своей щеке, ей даже не нужно смотреть на него.

Поймать ведьму после шабаша почти что загнать её в ловушку.

— Ты похожа на ластящуюся кошку, — говорит он, когда Грейнджер льнет к нему и его теплому прикосновению, дождь давно прошел, оставив после себя лишь туман, который их окутывал в свое легкое одеяло.

Гермиона смотрит на Малфоя и тянется к нему вперед, утыкается носом в соблазнительный изгиб шеи, но знает, что дело совсем не в шабаше, только в том, какие истинные чувства он обнажил. Драко стирает большим пальцем каплю крови с её ключиц, не прикрытых одеждой, наклоняется, чтобы коснуться того же места губами. Грейнджер тянется к нему за этим. Они далеки от Салема, они далеки от приличий, навеянных этим проклятым городом.

— Будь моей, — просит он хриплым шепотом. — Сегодня. Стань моей на одну ночь.

— Я твоя уже давно, — Гермиона чертит свой рисунок пальцем поперек его торса, вскидывая дерзкий взгляд. — Навсегда.

Одна лишь ночь с ним словно насмешка над дьяволом, ворвавшимся с колом к ней в самую душу, чтобы раздробить поднявшуюся любовь к Драко. Преступление, на которое Гермиона готова пойти, а потому она аккуратно давит на его плечи и усаживает на самый берег реки. Их не найдут, их не увидят.

Малфой цепляется острыми клыками за её шею и тянет на себя, пока не получает этот мучительный стон, и тянет Гермиону за бедра на себя. Она врезается в него в ту же секунду и наконец целует до капель крови на его губах, ей нужен он весь, до последнего вздоха, поэтому она не медлит. Магия помогает ей избавить его от ненужной одежды, пуговицы шелестят в травинках, играясь с росой.

Его кожа холодная, похожая на белоснежный камень, оттого пальцы стремятся согреть каждый сантиметр груди, Гермиона замечает тонкие полоски затянувшихся шрамов, играет на них свою композицию музыки, сливающуюся с его стоном в тишине леса.

Малфой поднимает юбку и тут же его руки остаются на её обнаженных бедрах, а затем и дальше, пока не обхватывают талию, окончательно задирая ткань слишком высоко. Они похожи на двух изголодавшихся животных, цепляющихся друг за друга всеми средствами. Гермиона снова погружается в поцелуи, тут же выгибаясь от первого касания теплых, в отличие от всего тела Драко, кончиков пальцев к внутренней стороне её бедер.

Она просит еще, просит, сдвигая его пальцы своей же рукой к её же центру, и насаживается на них в ту же секунду, как Малфой чуть сгибает их рядом с ней. Он не возражает ей, только целует так глубоко, что его язык ласкает её небо, забирает каждый стон, сорвавшийся с губ.