Дорогая мама, начинается первая строчка, и на глаза сами собой наворачиваются слёзы. Боги, это и правда он, Эмиель. Её Мими, её чертёнок. Лишь он всегда писал ей с такой неприкрытой нежностью.

– Что там такое? – ворчит всё-таки проснувшийся супруг, и, взволнованная, она тут же спешит развеять его беспокойство.

– Ничего особенного, dragul meu. Корреспонденция от старых знакомых. Я отлучусь ненадолго.

Не дожидаясь ответа, быстрыми шагами она выходит из спальни, ища подходящее место для того, чтобы уединиться со своими чувствами. Сама того не замечая, она входит в комнату неподалёку, так и замирая на пороге. Старая детская встречает её звенящей пустотой: давно уже нет ни прежних книг, ни расшитых рубашек и камзолов, ни прочих вещей сына, но незримая тень его всё равно здесь. Ох, какой же он стал теперь? Изменился ли? Может, вытянулся и похудел ещё сильнее, чем прежде?

Вздохнув, она садится на маленькую, тщательно убранную кровать и снова читает письмо. Дорогая мама, повторяется обращение, и взгляд антрацитово-чёрных глаз скользит вниз по ровным завитушкам букв.

Должен признать, ты, вероятно, удивлена этому письму. Смею заверить, что в своём удивлении ты не одинока, и я сам не ожидал, что этот момент когда-то наступит. Однако на это есть ряд особых причин, и именно по ним я принял решение сообщить о своей судьбе.

Не стану скрывать того, что тебе, возможно, известно. Я действительно обрёл признание в обществе людей, занимаясь медицинской практикой. Прошу, не беспокойся о моей прежней тяге: мне удалось её побороть, правда, не без трудностей. Теперь это дела давно ушедших дней.

Я сожалею о том, что исчез так неожиданно. До меня дошли слухи о масштабах позора, что навлекли на семью мои безрассудные выходки. Мне хотелось бы раскаяться перед тобой, но, увы, я знаю, что уже не верну твоего доверия. Как и той близости, что когда-то скрепляла тех, кто всегда был мне дорог.

Однако – прости мне этот цинизм – едва ли я стал бы менять прошлое. Ты прекрасно осведомлена, по какой причине произошло неизбежное. То, что казалось припадками, оказалось куда большим. Легенда о наречённых воплотилась в жизнь, став чистой правдой. Впрочем, лишь отчасти. До последнего момента она так и продолжила бы выражаться в моих видениях, пока я не нашёл способ с этим покончить.

Думаю, наш общий знакомый должен был сообщить тебе об особенностях связи с наречёнными и той самой точкой отсчёта. Собственно, именно поэтому я и пишу это письмо, в попытках объяснить то, что, возможно приведёт к последствиям губительного характера. Постараюсь объяснить своё рвение: симптомы, мучавшие меня всё это время, с годами лишь усугублялись. Теперь существует возможность их прекратить, совершив некий ритуал, о подробностях которого, пожалуй, я умолчу – во имя твоего же блага. Скажу лишь, что он может нести в себе опасность. Однако это ничто по сравнению с тем, на какие жертвы я готов сейчас пойти.

Позаботься о себе, мама. Не описать словами, как ценно для меня то, сколько сил ты вкладывала в меня даже после всех тягот, которыми я обременял близких. Без твоего незримого внимания из безумного пьяницы никогда не возник бы тот, кем я стал сейчас. Я всегда буду помнить об этом, что бы ни случилось, и всегда буду любить тебя.

Искренне твой,

Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой

Сквозняк хлопает дверью детской, заставляя вздрогнуть и утереть остатки мокрых дорожек с глаз.

– Ох, Мими, – касаясь рукой завитушек букв, вполголоса произносит госпожа Терзиефф-Годфрой, – Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Не совершай того, о чём можешь пожалеть. И, пожалуйста, будь осторожен.

Она и не подозревает, что слово в слово повторяет мысли рыжеволосой девушки, чуть позже читающей похожее письмо и хмурящей медные брови с тем же отчаянным смятением.

Ворон застаёт её прямо на Оливковой площади. Ориана хватает письмо быстро, чтобы не привлекать взгляды зевак, и, присев у ближайшего фонтана, читает, зажав листок в одной руке. В другой у неё сверток с младенцем, что передал один из знакомых попечителей на опекунство в её сиротский приют. Что ни говори, а предприятие вышло удачливее некуда. Детей она любила всегда и теперь могла заботиться о них, в нужное время позволяя себе полакомиться их сладкой кровью. Впрочем, этого попечителям знать было не дано. Как и того, что она сейчас думает вовсе не о том, как бы поскорее добраться до приюта.

Чтение даётся Ориане с трудом. Злость и досада охватывают её, как и всякий раз, когда она вспоминает о непутёвом друге. Я благодарен тебе за всё, бегут друг за другом слова, укалывая в самое сердце. Надеюсь, что когда-нибудь мы увидимся снова, если мой план пройдёт успешно. Если же выйдет наихудший исход, то прости мне старые обиды. Береги себя, Ориана.

Искренне твой, Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой.

Часы на фасаде музея истории Боклера бьют полдень с оглушительным звоном. Разбуженный, младенец заходится в жалобном плаче, и Ориана поспешно укачивает его, тихо мурлыкая колыбельную себе под нос.

Что же ты наделал, чёртов дурак, расстроенно думает она, прижимая к груди крохотное тельце, не нужно было тебе ничего говорить ни о каких легендах. Я никогда себе не прощу, если из-за этого с тобой что-то случится. Пожалуйста, Мими. Остановись, пока не поздно.

– Бом-бом-бом, – вторит стуку беспокойного сердца колокол в часовом механизме. Испуганные шумом, с черепичных крыш взлетают голуби, стайкой проносясь под палящим июльским солнцем. Скоро жар его утихнет, уходя вдаль за высокие шпили дворцовых башен и синие холмы, принося долгожданную прохладу ночи. Ночи, которая опустится и на руины крепости Тесхам Мутна, скрывая в своем мраке двоих вампиров, уверенным шагом поднимающихся в полуразрушенный внутренний двор.

Бирюзовая ткань неба темнеет, осыпавшись мерцанием звёзд. Далеко у реки воют пирующие кем-то утопцы. В пустых окнах заброшенной башни гуляет одинокий ветер, и свист его сейчас особенно сильно похож на рыдания беанн’ши, хоть поблизости и нет ни эльфских кладбищ, ни, раз на то пошло, самих эльфов. Неторопливо Регис опускается на раздробленную брусчатку, освобождая себя от всего, что может помешать – сумок, свитков и дорожного плаща. Скоро к ним присоединяется и камзол. Оставшись в одной рубашке, он закатывает рукава, обнажая кожу предплечий и голубоватые прожилки бегущих под ней вен.

Терпеливо он ждёт, пока стоящий напротив Детлафф сделает то же самое. Наконец они застывают, словно ожидая какого-то знака свыше, потому что оба – хоть никогда и не признаются в этом – всё же немного опасаются того, что может произойти. Пусть всё и шло к этой минуте, но Регис не чувствует торжественного трепета; только, затаив дыхание, ловит в голубых глазах друга схожие отблески тревоги.

Час стоит безмолвный и покойный. Разом стихают и утопцы, и рыдания ветра. Над Тесхам Мутна поднимается полная луна, холодная и величественная, как всевидящее око, и в её свете особенно заметны на небе восемь крохотных звёзд, которые Регис давно научился распознавать. Кинжал Охотника из пяти маленьких точек в ровную линию, и Рука, что этот кинжал держит. Небольшой треугольник из трёх звезд рядом, кажущийся отчего-то знакомым. Созвездие, что он находил глазами в небе слишком давно, как чёткий ориентир. Как якорь, за который зацепляется и в этот раз, устремив взгляд к небу в последней молчаливой мольбе.

– Ты готов? – тихо спрашивает Детлафф, уже зная ответ, и Регис отзывается, коротко и отрывисто:

– Готов. Давай начинать.

Взмах когтей. Ослепительная вспышка боли; вымученный, натужный крик сквозь зубы. Расходящиеся в стороны куски плоти. Алые волны крови, льющейся на заросшие травой каменные плитки. Монотонные слова текста. И в кровь уверую, ибо в ней истина. Истина. Истина. Да будет так.

Истина… Истина…

Тонкие губы Детлаффа напротив шепчут, вытягиваясь, удлиняясь в стороны, растягиваясь в жуткое подобие ухмылки. Ис-ти-на, отскакивает от стучащих зубов. Кровь течёт по ладоням горячей рекой. Ис-ти-на.