Наконец доходит черёд до пирожных. Как и всё остальное, они просто превосходны, и он, наверное, одолевает в пару укусов целый их десяток.
– И вы ещё отказывались, – довольно отмечает Гуманист, с усмешкой наблюдая, как Регис откидывается на спинку стула.
– Я и понятия не имел, от чего, – парирует тот. Говорить трудновато. Ох, больше он никогда не будет столько есть. Особенно черничных пирожных.
– Что ж, вот вам и маленький жизненный урок: никогда не отступайте от того, что уготовано.
– Неплохое изречение. Впрочем, не всегда действенное. Всё-таки жизнь и пирожные отличаются друг от друга больше, чем кажется.
– Как верно подмечено, – кивает ему Гуманист, отпивая из своего бокала, – У вас, Регис, удивительная способность улавливать настроение разговора. За которым мы, собственно, здесь и собрались. Думаю, для него самое время, если только вы не планируете…
– Не планирую, – коротко перебивает Регис, и его собеседник насмешливо смотрит на него в ответ.
– Рад слышать.
Некоторое время оба они молчат; Гуманист – видимо, подбирая нужные слова, Регис – пытаясь отдышаться.
– Смею предположить, что вас, юный друг, прежде всего интересует, почему вы здесь, – наконец произносит Гуманист.
– Непременно.
– Чтобы ответить на этот вопрос, начнём вот с чего. С более, так скажем, абстрактных понятий. Например, с престранных характеристик вашей персоны, о которых я наслышан.
Где-то под рёбрами начинает скрестись смутное беспокойство.
– Сомневаюсь, что они имеют отношение к настоящему моменту, – говорит Регис.
– Как ни странно, имеют, и самое прямое. Чему вы удивляетесь? Я, между прочим, говорю отнюдь не о ваших личностных качествах, мальчик мой. Нет, здесь надобно говорить о материях куда более тонких. Более древних.
Взгляд ореховых глаз пристально исследует его лицо, будто стараясь как следует прочесть. Гуманист отодвигает стул, предоставив себе немного свободы, и кладет левую руку на подлокотник. Правой же он поднимает бокал и прокручивает его, долго рассматривая, как рубиново-красные дорожки стекают по хрустальным стенкам.
– Что ж, не буду больше мучать вас неведением. Видите ли, я, по счастливому стечению обстоятельств, много лет изучаю разного рода кровные узы. Это, можно сказать, моя специализация. Те самые исследовательские интересы, которые особенно вас захватили.
По затылку начинают бежать мурашки; это никак не может быть совпадением.
– И всё же… Я до сих не понимаю, каким образом это касается моей персоны.
– Это я должен спросить у вас, друг мой, – ох, и странный тон у его собеседника. – Но подойдём к этому иначе. Я намекну, а вы, я думаю, догадаетесь и сами. В письме, которое пришло сюда пятьдесят лет назад, меня предупредили, что процесс вашего… освобождения от зависимости может осложниться из-за рода причин, побуждающих вас пить. Как мне помнится, шла речь о человеческом наречённом.
В столовой внезапно становится очень, очень тихо. Потому что Регис не может выдавить из себя ни звука.
Этого никто не мог знать. Никто. Дьявол, он и сам толком ничего не знает, а тут – всё это звучит, как приговор без права на обжалование. Безоговорочный и безвозвратный. Слова душат его изнутри, но получается только сиплое:
– Как…
– И снова – вопрос к вам, – тихо отвечает Гуманист. – Впрочем, судя по вашей реакции, факты несколько не соответствуют действительности. Однако должен быть какой-то путь, по которому это стало известно.
В задумчивости закусив губу, Регис опускает голову.
– Абсолютно исключено. Наречённый, – он произносит это слово с усилием, чувствуя, как окатывает холодом по позвоночнику, – По счастью, является исключительно в моих видениях.
– Видениях?
– С малых лет я был склонен к своего рода… припадкам. Эпилептического, насколько мне известно, характера. Во время них ко мне приходят образы, поначалу искажённые, потом более отчётливые, – вздохнув, поясняет он, – Правда, едва ли имеющие отношение к реальности.
– Откуда такие выводы?
– Я сам ощущал себя в них… другим. Всё это напоминало – и напоминает до сих пор – какой-то обман разума, галлюцинации. То, чего никогда не случалось.
Светлые глаза Гуманиста так и впиваются в него взглядом; сейчас он особенно похож на охотника, обнаружившего добычу.
– Любопытно. Ваша семья когда-нибудь присутствовала при этих припадках?
Семья… Ох, точно. Первая кровь, раздражённый взгляд отца, галерея, сад…
– Пожалуй, в раннем детстве, – подумав, говорит Регис. – Мои припадки бывали публичными, но… никому не было известно об их содержании, никогда.
– Очевидно, всё-таки было.
В ушах начинает шуметь.
– Это просто невозможно, – ничего не понимая, возражает он, – Да mamă и виду не подавала, что что-то знает!
Гуманист многозначительно поглядывает на него из-за кромки бокала.
– Простите вашей матушке напрасную осторожность. К тому же, она до последнего не подозревала, что причина в делах сердечных. Полагаю, ей сообщил об этом некто, пользующийся фактом знания этой тайны и, следовательно, вашим безграничным доверием.
О, теперь пазл складывается воедино. Регис кривится от досады: он отлично знает, кто мог такое сделать. Наверняка Ориана посчитала это прямо-таки священным долгом. Наконец, вспомнив, что от него ждут реакции, он просто кивает, и Гуманист задумчиво хмыкает в ответ.
– Выходит, вопрос источника мы прояснили. Тогда – вернёмся к вопросу о наречённых. В частности, к кровным узам. Вы ведь наверняка знаете, что это такое, Регис?
– Отчасти, – мрачно отвечает тот. – В рамках обывательского понимания.
Его собеседник приподнимает уголки губ – и салютует бокалом.
– Не могу не похвалить очередную точность. В рамках обывательского, как вы сказали, понимания кровные узы возникают между членами одной семьи, в результате бракосочетания либо же спасения ближнего своего. Верно, друг мой?
– Верно.
– Так думал и ваш покорный слуга. До тех пор, пока не столкнулся лично с явлением, скажем так, исключительно неординарным. Прошу за мной.
Он встаёт из-за стола и неспешно выходит в сторону прихожей. Растерянный, Регис следует за ним, уже зная, куда они идут. К портрету юноши в голубом дублете – и девушки в закрытом чёрном платье, своей экзотической красотой похожей на диковинный цветок.
– Впервые я увидел её, когда мне было едва ли за первую сотню, – неторопливо начинает Гуманист. – Во сне. Юное создание, бегущее навстречу, со всей дури сбило меня с ног. Что удивительно, она сразу же извинилась и спросила, в порядке ли я. Конечно, я был в порядке, о чём не преминул сообщить. И она меня услышала.
Краем сознания Регис отмечает, что затаил дыхание; его собеседник вздыхает и поднимает глаза к картине.
– Мы начали общаться – это было что-то вроде миражей, удивительных иллюзий рассудка. Мне захотелось найти эту девушку сразу же, как только я узнал её имя. Уж простите мне этот тон премудрого старца, но молодость порой бывает излишне горяча в поступках. Я не знал ровным счётом ничего, кроме имени и того, что она из Зеррикании, но всё равно начал её искать. И, к несчастью, нашёл.
– К несчастью? – удивлённый, отзывается Регис.
– Именно. Стоило нам встретиться, как спустя время моя избранница начала страдать от разного рода… поражений. Лихорадок. Кровотечений. Словом, стала чахнуть на глазах. Я перебрал все способы лечения, вызвал всех прославленных лекарей и профессоров, но не успел. Представьте себе сам факт того, что нечто может уничтожить высшего вампира изнутри. Я не хотел в это верить, и возможно, так и не поверил до конца.
– Сожалею, милостивый господин.
– Благодарю, друг мой. Как вы можете себе представить, горе моё было бесконечным. И стало ещё сильнее, когда я стал искать сведения о том, с чем столкнулся, – со скорбью произносит Гуманист. – Годы поисков дали свои плоды. Мне удалось узнать не так много. Лишь редкую легенду, о которой, должно быть, слышали и вы. О том, что по роковой случайности при рождении высшего вампира на его судьбе кровью пишется имя наречённого. Правда, в легенде ни слова не говорится о других ограничениях. Например, о точке отсчёта.
