– Вижу, дорога была непростой, – вдруг произносит незнакомец. – Ваш конь здорово устал. Я приказал позаботиться о нём как можно скорее, а то, неровен час, бедняга протянул бы ноги.
– Благодарю за заботу, – учтиво говорит Регис, стараясь звучать вежливо. – Предусмотрительно с вашей стороны.
– Прошу, давайте без лишних сантиментов. Чувствуйте себя, как дома. В конце концов, мы ожидали вас сразу же, как только получили ворона.
В копилку будущих вопросов к подсвечникам тут же мысленно добавляется это загадочное мы. Регис тихо прочищает горло.
– Так вы и есть автор письма?
– Верно. Что до сокращения имени, – незнакомец подходит ближе, – Я называю себя Гуманистом. Впрочем, в отличие от вас, мне прекрасно известно, кого я ждал. Как предпочитаете к вам обращаться, юный друг?
По телу пробегает короткая дрожь: впервые после стольких лет ему придётся назваться другим именем. Именем, которое он выбрал сам.
– Зовите меня Регисом.
Гуманист согласно кивает в ответ.
– Что ж, Регис, полагаю, мы закончили обмен любезностями. На сегодня этого, пожалуй, достаточно. Сейчас вам показаны горячая ванна и свежая постель. Если позволите, – и, склонившись в коротком полупоклоне, поясняет: – Пора разбудить горничных. Прошу меня извинить.
Когда он уже разворачивается, собираясь выйти из гостиной, Регис вдруг окликает его в дверном проёме. Чтобы задать последний вопрос. Всего один, который мучает его с того самого момента, как он прочёл письмо.
– Постойте, – осторожно говорит он, – Мне нужно знать ещё кое-что. Кто просил обо мне?
Воцаряется недолгое молчание; наконец, наклонив голову, Гуманист неожиданно усмехается, коротко сверкнув клыками.
– И почему я не удивлён, – вполголоса произносит он, непонятно к кому обращаясь. – Вы могли подождать до утра, но хотите узнать это сейчас. Ну, что же, извольте.
Как завороженный, Регис смотрит, как его мощная фигура возвращается в гостиную и останавливается у камина. Внимательно рассмотрев его полку, отделанную бежевым мрамором, Гуманист касается рукой какой-то детали – и наклоняется, чтобы достать что-то из выскочившего отсека. Это оказывается старый, пожелтевший от времени листок пергамента. Регис замирает в ожидании; светло-карие, почти ореховые глаза, прищурившись, смеряют его взглядом.
– Пятьдесят лет назад мне пришла весточка, в которой одна особа молила меня отыскать как можно скорее некого вампира, страдающего от непреодолимой тяги к выпивке. Вампир этот, по её словам, исчез в неизвестном направлении после того, как здорово поссорился с собственным отцом. И, по стечению обстоятельств, мужем данной особы.
Осознание обрушивается лавиной. Прошло пятьдесят лет, и всё это время…
– Моя мать искала меня? – поражённо выдыхает Регис.
– Именно. Госпожа Терзиефф-Годфрой написала сразу, как только прошел слух, что вы пропали, – говорит Гуманист, – Признаюсь, содержание письма меня удивило. Просьба – тем более. Однако так сложилось, что нас связывает старая дружба, – поясняет он, – Так что я не смог отказать ей. Можно сказать, по долгу чести.
– Так это вы тот самый профессор? Кметы, освободившие меня, говорили…
– О да, подозреваю, о чем могли говорить те, кто таскали мне десятками хоть мало-мальски хорошо сохранившиеся трупы и выдавали их за, как они изволили выразиться, упырей. Эти люди были уверены, что я собираюсь ставить на телах эксперименты. Иронично, но они недалеко ушли от истины – природа наших собратьев и в самом деле лежит в области моих исследовательских интересов.
– Исследовательских интересов? – взбудораженный новостями, спрашивает Регис – и спохватывается: – Прошу простить, вы не обязаны…
– Отнюдь, мой юный друг, – едва заметно улыбается Гуманист. – Ваше любопытство мне только льстит, и я с радостью его удовлетворю. Однако всему своё время. Я лишь подкинул вам пищу для размышлений, чтобы развеять хотя бы часть сомнений относительно моих мотивов. Что до остального, мы продолжим с этим позже. Думаю, за обедом, – подумав, добавляет он. – А теперь, если не возражаете, я всё-таки позову горничных.
Кажется, Регис уже не слышит, как он уходит из гостиной, чёрной тенью растворяясь во мраке коридора. Не слышит, как по второму этажу раздаётся топот горничных, спешно готовящих ему постель. Не слышит, как его зовёт голос Гуманиста. Точнее, на самом-то деле он всё это слышит – но уже не вслушивается; только двигается послушно, как марионетка, по лестнице наверх.
Он едва помнит, как добирается до своих покоев – маленькой комнатки с кроватью, шкафом из белого ясеня и окном, выходящим в переулок. Стоит оказаться одному, как мысли в голове начинают жужжать с утроенной силой: вспоминается то Боклер, то родительское поместье, то жестокие слова отца, врезавшиеся в память жгучим клеймом. И материнские глаза, антрацитово-чёрные, всегда полные тихой грусти. Он ведь унаследовал её глаза; по крайней мере, Регис слышал это всю жизнь. Правда, едва ли ребёнком он нес в себе столь же много печали.
Может, мы наконец стали по-настоящему похожи, мама, с тоской думает он, зарываясь лицом в подушку. Постельное бельё неуловимо пахнет лавандой и розмарином, и запах трав постепенно успокаивает потревоженное сердце. Засыпая, Регис загадывает не видеть снов.
К счастью, желание не сбывается. Ему снится ведьмак. Не видится – снится, улыбаясь тепло и ласково, как прежде. В жёлтых глазах янтарными искорками танцуют отблески костра, и на душе от этого образа становится спокойно и хорошо.
Так хорошо, что, проснувшись, Регис отмечает, что от былой усталости не осталось и следа.
***
– Регис? Почему вы стоите столбом в проходе, друг мой?
От звука собственного имени он вздрагивает, не в силах оторваться от того, что видит.
– Для кого этот пир?
Гуманист подкрадывается к нему совсем близко, заглядывая через его плечо на накрытый стол.
– Это – наш обед, – непринуждённо отвечает он. – Как вам, нравится?
– Право, не нужно было, – хрипло выдыхает Регис. – Это слишком… Слишком…
– В самый раз для того, чтобы отметить приятную встречу, – тяжёлая рука ложится на плечо, отрезая пути к отступлению. – К тому же я приказал подать обед, достойный моего гостя. Только и всего.
– В самом деле? Но я…
– Ещё возражение, и я начну думать, что вы хотите оскорбить моё гостеприимство, – в голосе Гуманиста появляются сердитые нотки, – А это, знаете ли, здорово портит аппетит. Ваша скромность сейчас очень невовремя, – уже мягко добавляет он. – Прошу к столу. И даже не надейтесь уйти отсюда на пустой желудок!
Похоже, сопротивляться бесполезно. Поборов собственную неловкость, Регис вздыхает и безропотно идёт за ним след в след. Если с Цинтрой ожидания оправдались, то с обедом у Гуманиста выходит ровно наоборот. Почему-то ему казалось, что всё пройдёт скромно и чинно, без изысков: в конце концов, кроме картин и чуть большего, чем надо, количества подсвечников, жилище Гуманиста никак не отличалось предметами роскоши. Так что, когда Регис, поплутав по особняку, наконец нашёл гигантского размера столовую и увидел ломящийся от разнообразия блюд стол, он так и начал пятиться назад, подумав, что ошибся. Тут-то его и встретил Гуманист. Какая, всё-таки, нелепость.
Отличное начало для серьёзного разговора, с досадой думает Регис, усаживаясь по правую руку от хозяина дома.
– Не знаю, как вы, – весело говорит тот, взяв в руки столовые приборы, – А я намерен отобедать как следует. Только взгляните на рябчиков! Красота, ничего не скажешь. Настоятельно рекомендую, друг мой. И ещё, пожалуй, суп с фрикадельками – это телятина, местная, цинтрийская порода. Вы когда-нибудь пробовали? То-то же, не стесняйтесь, берите побольше. О, и не вздумайте отказываться от тех черничных пирожных, – он указывает пальцем на маленький поднос, – Боюсь, сегодня повара превзошли самих себя.
Никогда ещё в жизни Регис не был так с кем-то согласен. Подчинившись, он пробует и рябчиков, и фрикадельки, и много других блюд – и чуть не мычит в голос от того, каким всё оказывается вкусным. Гуманист откупоривает бутылку вина и ловко разливает его по бокалам. Это оказывается Эст-Эст пятидесятилетней выдержки, урожая, собранного в год, когда кметы учинили свою нехитрую, но действенную расправу. Что ж, для вина год и правда был славный. Сочное, бархатное, оно раскрывается фруктовыми и пряными нотками, так и греющими всё тело изнутри.
