Больше всего это чувство походит на… сожаление. Оно ложится на сердце свинцовой тяжестью, выжимая внезапную горечь, разливающуюся по рёбрам леденящим потоком. Всё это так неожиданно ново, что на осознание у него уходит не один год. Сколько точно, Эмиель не знает: начав было делать зарубки ногтями на дереве, он быстро теряет счёт.

Так бы он и пребывал в этом вязком болоте размышлений и боли, пока в очередной похожий на предыдущий день кто-то с хрустом не отдирает часть гробовой крышки.

В ту же секунду Эмиель понимает, что ткани головы полностью регенерировали, потому что свет бьёт по глазам своей ослепительной белизной, а губы против его воли делают судорожный вдох. В виски ударяет старая, привычная головная боль, от которой мутит и сводит зубы. Всё вокруг оказывается слишком яркое, слишком живое, ошеломляя бурлящей мощью – и он падает в неё так неожиданно, что даже толком не успевает ничего понять.

Вспышка. Снова вспышка.

Размытые тени рассаживаются у костра; потешный человек в шапочке бормочет длинный-длинный монолог, потом, оглядывая остальных, умолкает. Эмиель чувствует, как против своей воли раскрывает рот. На него мгновенно уставляется четыре пары глаз – не то настороженные, не то полные смутной тревоги. Он говорит долго, но не может разобрать ни слова, звучащего словно сквозь густую пелену, и смотрит, как меняются выражения лиц. Девушка с льняными волосами отворачивается в сторону, голубоглазый паренёк, напротив, кажется заинтересованным. Мужчина в шапочке сверкает глазами, полными любопытства. Только его незнакомец – нет, ведьмак, – выглядит угрюмым и измотавшимся вусмерть, и его поневоле становится жаль.

А потом он открывает рот, и Эмиель впервые слышит, как грубый голос произносит чёткую фразу:

–…Регис, в порядке обучения и расширения познаний, развей ещё какой-нибудь миф о вампирах. Я полагаю, ещё хоть один, да остался неразвеянным.

Регис. Часть его имени. Его и ничьего другого. От осознания этого в ушах начинает звенеть, как от сильного удара.

Невозможно, абсолютно иск…

…Он приходит в себя от громких голосов над головой.

– Тю-ю, – присвистывает кто-то, – Не врали, значит, про упыря. А ещё говоришь, темень у них в башках.

– Тише ты, разбудишь ещё, собака. Да не туда, с краю заходи. Н-ну-ка, раз, два!

Рывок, и он чувствует, как поднимается куда-то вверх. Гроб гулко ставят на землю, и остатки крышки окончательно срываются с отчаянным треском.

– Сука, как живой, – звучит совсем близко раскатистый бас. – Только бледный, что твоя моль.

– Ты что же, не боишься? – второй голос оказывается дрожащим тенором.

– Вомпера-то? Ну, то-то я и вижу, что у тебя поджилки трясутся. Я тебе так скажу, малец, – слышно какое-то движение, а потом грохот колёс подвигаемой телеги, – Видал, бывало. Неча там бояться. Правда, то были бабы. Зубища у них, верно, страшенные, но остальное…

– Дяденька, ехать надо. Пока ты бахвалишься, тому профессору, наверное, уже с десяток таких натаскали.

– Твоя правда, – на этот раз гроб разворачивают, стукая о край телеги, и удар отзывается в голове неприятным звоном. Эмиель невольно шипит сквозь зубы. И тут же замолкает, потому что чувствует: обстановка вокруг резко изменилась.

Кто-то осторожно наклоняется прямо над его лицом, и Эмиель неожиданно чувствует запах свежей крови. Должно быть, поранились, пока вскрывали гроб. Безрассудного незнакомца, кажется, это ни капельки не беспокоит.

А должно было.

– Это что же, вомпер твой шевелится? – испуганно спрашивает высокий голос. Тень над головой взволнованно колышется, обладатель баса охает совсем близко.

– Святые угодники, он…

Он не договаривает, потому что успевает исчезнуть, прежде чем Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой переваливается через край гроба и извергает из себя все содержимое желудка чёрт-знает-сколько-летней давности.

Слёзы текут по щекам сами собой.

Потом, нетвёрдо стоя на ослабевших ногах, он постепенно разглядывает, как изменился мир. Замечает, что на месте прежней деревушки вырос шумный город, что сменились гербы и флаги, что недавняя война оставила после себя куски выжженной земли. Кажется, что-то незримо преобразилось и у него внутри – в подтверждение он не обнаруживает прежней безумной жажды. Пока что, мрачно думает Эмиель. Как знать, проявится ли она позже, хоть ему и повезло восстановиться в здравом рассудке. Во всяком случае, теперь люди не кажутся ему желанной добычей. Пока что.

И всё же он чувствует, что определённая составляющая его естества остается прочно связанной с ужасом, который он творил. Его имя. Эмиель.

Невольно он возвращается мыслями к последнему видению и тому, как его позвали – по другому имени, не запятнанному ошибками прошлого. Голос ведьмака в его сне звал его Регисом без всяких сомнений. Да, непривычно, зато коротко и звучно. Ему даже нравится. Новым именем хочется отмыть с себя толстую корку злоключений, наросшую за эти годы.

Позже, шагая по дороге из места, ставшего для него тюрьмой и могилой одновременно, он принимает решение отныне и навсегда сокращать свое имя до Региса. Это акт отречения, прощания и, может быть, отчасти трусости.

Но он не чувствует внутреннего сопротивления. Он вообще не чувствует ничего.

Только усталость и равнодушие.

***

Ворон прилетает вечером, когда спустя часы скитаний Регис, давно убравшийся за пределы бывшей деревушки, находит склеп на старом кладбище и устраивается на ночлег. Чёрная птица с тихим шорохом садится на покрытое мхом надгробие и следит за ним блестящими бусинками глаз.

В лапке у неё скомканный свёрток. Он подходит к ворону осторожно, силясь вспомнить, как это обычно делала мать. Пернатый посланник даётся в руки спокойно, позволяя отвязать письмо.

«Дорогой друг,

Ваша неоднозначная ситуация не укрылась от моего внимания. Мне известно, при каких обстоятельствах вы провели последние десятки лет. Читая это письмо, вы, вероятно, уже находитесь в добром здравии, а потому я намерен просить вас о личной встрече, когда это будет вам удобно. Убеждён, что за время долгого отсутствия у вас накопилось много вопросов. Возможно, мне удастся кое-что для вас прояснить.

Не буду утаивать тот факт, что, скорее всего, моя персона вам неизвестна. Но не беспокойтесь об этом. Дабы развеять ваши опасения, скажу лишь, что за вас просили. Поверьте, тому, кто это сделал, вы очень дороги.

Прошу прибыть как можно скорее по адресу ниже.

С нетерпением вас ожидающий

Г.»

Невольно Регис хмурится. Среди его знакомых никаких Г. не было, по крайней мере таких, о которых он слышал. И кому это он понадобился? Сам факт того, что его персона интересует кого-то из собратьев, уже удивляет. Регис почти уверен, что, например, достопочтенному семейству Терзиефф-Годфроев и дела нет до непутёвого наследника, да ещё и изгнанного с позором. Память услужливо подкидывает последний день в поместье, и его так и начинает мутить.

Значит, скорее всего, это не ниточка к его семье. Возможно, Г. наслышан о его похождениях и хочет как-то использовать сведения о них, полученные из первых уст. А вдруг это ловушка? Впрочем, если бы его хотели наказать, как Хагмара, никого не остановили бы ни колья в груди, ни отрезанная голова. К тому же, есть Скрытые – а от них мало кто выходит живым, даже при честном суде. Словом, его давно могли бы уничтожить, если бы это было необходимо, но никто так и не явился по его душу.

Кроме этого Г.

В душе неожиданно брезжит слабая надежда: тон письма был доброжелательный и вежливый, и, как знать, может, Г. и правда готов ему помочь. С чем, Регис и сам не может подобрать слов. К тому же, его просят о личной встрече. Кто-то хочет его видеть после стольких лет забвения. Кто-то готов дать ему ответы.

Однако дело не только в этом. На самом деле причина в банальности; ему просто некуда теперь идти. У него больше нет цели, не той, что прежде, и, пусть это звучит глупо и самонадеянно, но встреча с Г. – хоть какая-то цель.