– Я искал! – возмущенно вскрикивает Эмиель, – Я был в Оксенфуртской библиотеке! Дело не в этом! В опьянении я вижу больше и чётче, без всяких побочных симптомов! Я видел его лицо, Ориана, я…

– И что это дало, кроме воплощения твоей идеи фикс? – Ориана начинает загибать пальцы. – Ты не знаешь, действительно ли есть эта связь. Ты не знаешь, существует ли он. Ты не знаешь, где его искать.

– Что ты имеешь в виду – есть ли связь? Как же твоя сестра и её наречённый?

В карих глазах застывает немая боль.

– В этой истории, – говорит Ориана, – Не всё так просто.

Она убирает руку с его плеча и начинает расхаживать по комнате из угла в угол. Движения ее дёрганые, беспокойные; он никогда не видел, чтобы всегда сдержанная Ориана так сильно нервничала.

– Моя названная сестра с самого детства была не совсем здорова рассудком. Когда начались припадки, – Ориана издает глубокий вздох, – Когда начался этот ужас… Я и сама не уверена, не выдумка ли то, что сказали нам родители. Может быть, они вовсе придумали эту легенду, чтобы дать какое-то объяснение. Может быть, я верила им, боясь посмотреть правде в глаза. Знаешь, она ведь в конце концов сошла с ума, бросилась на ведьмаков на Скеллиге… Родители развеяли её прах над морем.

Замирая в молчании, Эмиель чувствует, как сердце ухает вниз, в желудок.

– Вот, значит, как, – наконец едва слышно отзывается он. – Я не знал. Прости, Ориана.

Сошла с ума. Бросилась на ведьмаков. Развеяли её прах над морем.

Ориана отворачивается к окну и долго смотрит в безлунную черноту неба.

– Это в прошлом.

Тело её бьёт мелкая дрожь. Эмиель подходит и приобнимает хрупкие плечи подруги в надежде успокоить. Невольно он прослеживает её взгляд и тоже поднимает глаза в темноту, к ясной россыпи звёзд. Кинжал Охотника светится в небе острым росчерком, указывая на север, и вдруг он впервые рядом видит три маленькие точки. Ту самую Руку, которую прежде никак не мог узнать. Образ созвездия возникает отчётливо и легко, быстро отпечатываясь в памяти, и Эмиель никак не может оторвать от него взгляда.

– Не пойми меня неправильно. Я не считаю, что ты напридумывал невесть что. Просто хочу сказать, что нет никаких доказательств того, что легенда по-настоящему правдива, – говорит Ориана.

Задумавшись, Эмиель перебирает в голове варианты.

– Но, может быть, я мог бы спросить твоих…

– И речи быть не может! – обрывает его она, – Ты в своём уме? Даже не смей заикаться о наречённых в их присутствии!

От её звенящего голоса в комнате гуляет эхо. Ночь быстро вбирает в себя его последние отзвуки, заглушая их в шорохе листвы желтеющих клёнов. В поместье Терзиефф-Годфроев давно отцвели розы; по ту сторону Сансретура почти покончено с уборкой виноградников. Долгое туссентское лето подходит к концу.

Ориана отступает от него на шаг и смотрит чуть твёрже, чем до этого.

– Кроме того, сейчас тебе нужно искать не сведения сомнительной достоверности, а способ избавиться от зависимости.

– Ориана! – он ошеломлен обвинением. Нет, только не она тоже…

– Я не такая идиотка, Эмиель. Знаешь, я поддерживала твои затеи до тех пор, пока у них был предел разумности, – он пятится подальше к стене, пока Ориана говорит ледяным тоном, – Ты разрушаешь свою жизнь и жизни других. Сейчас я не могу быть на твоей стороне. До тех пор, пока ты не дашь мне слово, что научишься держать себя в руках.

Эмиель дёргается, как ошпаренный. Вот, каким она его видит на самом деле, как и все, кто к нему слеп: сумасшедшим пьяницей, позором своей семьи. Ориана ему как сестра, и слышать от неё эти слова так же больно, как если бы она вспорола ему ножом живот.

Это предательство, и боль от него почти столь же пронзительная, как повседневное жжение в висках.

– Цена твоей поддержки меньше, чем я думал, – цедит сквозь зубы он.

И тут же жалеет о сказанном. Ориана расправляет плечи; в её взгляде тлеют угли, грозящиеся вот-вот разгореться в пламя.

– Осторожнее, Мими. Если ты так и не научишься думать прежде, чем говорить, то можешь потерять меня на целую вечность.

Ориана всегда читала его, как раскрытую книгу. Она не может не видеть, как он зол, и всё равно выбирает отвернуться и уйти прочь. Что ж, пусть. Он тоже умеет быть гордым.

…Спустя несколько часов Эмиель начисто забывает этот разговор.

Всё становится неважно, даже то, почему сожаление острым осколком застревает где-то внутри. Всё неважно, пока у него есть, кого выпить. В какой-то момент он вообще перестаёт быть трезвым. Дни, ночи, времена года – всё сплетается в один безумный клубок, который уже невозможно распутать в одиночку. Он не понимает, что меняется, не понимает, кем стал, пока вдруг не получает на эти вопросы неожиданный – во всех отношениях – ответ. В бесконечном вихре времени Эмиель однажды приходит в сознание и, обнаружив себя на полу своей спальни среди таких же, как он, пьяниц, краем глаза замечает движение в дверях.

В момент в спальне становится шумно и тесно, поднимается визг, звенят бьющиеся бокалы, тяжело шуршат сдвигаемые тела.

– Вон отсюда, быстро, все! Вон! – чьи-то руки жестко стискивают его плечи, – Вот ты где, пьянь!

– Н-не надо, – сдавленно хрипит Эмиель и проваливается в темноту. Возвращает его оттуда рывок за волосы: кто-то грубо поднимает его за загривок. Он не сразу узнает голос отца.

– Пропойца несчастный, – рычит тот полным презрения тоном, – Твоя мать слишком долго тебя жалела. Ах, наш драгоценный Мими просто запутался, ах, ему нужно время, ах, он исправится! Посмотри, во что ты превратился! Хочешь закончить, как Хагмар?!

Слова действуют как пощечина: часть сознания трезвеет моментально.

– Я м-могу… объяснить!

– Объяснить?! – брови отца взлетают на лоб, – Я сыт по горло твоими оправданиями, и не только я, но и мать! Твое поведение доводит её до истерик! Мне стыдно даже называть тебя сыном, безвольное ты отродье!

Эмиель встаёт, пошатываясь, и хватается за края секретера; очертания комнаты отчаянно плывут перед глазами. Его бьёт неровная, гневная дрожь.

– Раз т-так, – бросает он, – Я уйду!

Отец сжимает кулаки, и костяшки его пальцев белеют.

– Уходи.

– Нав… с-сегда!

– Уходи же! Убирайся с глаз долой, позорище! Видеть тебя не хочу!

С него довольно. С трудом, со второй или третьей попытки, он оборачивается туманом и летит что есть сил подальше от того места, где он вырос. Места, которое называл домом.

Оставив поместье далеко позади, он до последнего не понимает, куда летит, пока не ударяется на лету о влажную землю и не падает мешком в распаханную борозду. Кажется, он приземлился на свежую пашню; значит, пшеницу убрали совсем недавно. На краю сознания проскакивает глупая мысль – последним, что он четко помнил, был разговор с Орианой, но тогда поля были убраны ещё раньше. Сколько же времени исчезло из памяти? Год? Больше?…

С неба льёт, как из ведра, и ледяные капли безжалостно заливают дорогую ткань его дублета. Он почти не видит, как брюки и сапоги с чавканьем пачкаются в размокшем месиве. Невидящим взглядом Эмиель смотрит сквозь стену дождя, руками цепляясь за редкие травинки и вырывая их с корнем – с той же силой, с какой из груди рвётся надрывный крик. Он кричит, кричит, пока что-то внутри не ломается, и горло не начинают душить рыдания, сначала сухие, но потом прорывающиеся в страшный, бесконечный поток. И Эмиель даёт ему волю. Всё равно свидетели у него лишь убранная пашня и бушующий ливень, глухой ко всему.

От слёз наступает тупое, мёртвое онемение, и какое-то время он так и сидит, обмякший и пустой, украдкой стараясь стереть с век мокрые дорожки, но вместо этого только размазывая грязь по лицу. Впрочем, отходит он быстро. Морщась от собственного неопрятного вида, Эмиель поднимается из грязи и, снова приняв облик тумана, летит в сторону поместья Августа и Реми, полный твёрдой решимости найти свое привычное утешение.

Кровь. Кровь. Кровь.

Близнецы поддерживают его идею сразу же, как только он появляется на пороге их дома. Втроём они вылетают в ночь. Их не останавливает колокольный звон, доносящийся за много миль и по обыкновению предвещающий любую трагедию в княжестве Туссент. Их не останавливают огоньки зажжённых в хатах лучин, не дающим хозяевам спать. Они сметают всех и вся на своем пути, с криками и улюлюканьем, и Эмиелю становится легче. Пока он не замечает группу людей, с мечами наперевес стремительно бегущих в их сторону.